Сац Наталия Ильинична
Шрифт:
– Пошлите их ко мне. Я подтвержу, что вы незабывчивы, – ответил товарищ Шаяхметов.
Я заметила лежащую около него раскрытую папку… с моими письмами! Может, сердится, что я всем надоедаю… Не надо паники. Делаю то, что должна, во что верю. Дошла до секретаря ЦК. Высоко будет падать. Он говорит тихо, но очень четко. Смотрит пристально, не улыбается, но я хорошо чувствую себя «на острие» его глаз. И вдруг я заметила на маленьком столике, за которым сидела, спички. Чудесные спички! Вероятно, они хорошо горят, а нам в литерный паек клали какие-то отсыревшие, и наша керосинка на них совсем не реагировала.– Курите? – спросил он.
– Нет, что вы. Режиссер должен иметь волевой голос! Спички у вас хорошие, но… простите (неужели упущу момент, не зажгу его своей волей, не собрана, теряю время…). И я заговорила, сдерживая горячность.
– Мне говорят – война, новое создавать не время. Как – не время? Отцы на фронте, матери на работе, а заглянуть в сердце десятилетнему человеку, дать ему радость, веру нужно именно сейчас, чтобы детский театр стал большим другом, когда…
Шаяхметов встал и протянул мне крепкую руку.– Театр для детей всех национальностей, что живут у нас, создавать будем. На русском, вслед ему – на казахском, первый театр для детей и юношества Казахстана. Ваш опыт нам очень нужен. Спасибо.
Я вышла ошарашенная краткостью и строгой деловитостью нашей встречи. Жаль, отсюда до нашего жилья слишком близко: хотелось перевести дух, прежде чем увижу Русю. Она встретила у дверей. Знала, сколько я писала, куда теперь ходила, волновалась:– Ну как, мамочка?
Я была взволнована и не находила слов. Но зазвонил телефон:– Наталия Ильинична! Говорит помощник товарища Шаяхметова. Вы, когда уходили, забыли одну вещь, сейчас я вам ее доставлю.
Хотела ответить, что ничего не забыла: у меня с собой ни докладных, ни сумочки не было… И вдруг на пороге нашей комнаты, словно джинн из сказки появился тот, кто только что приблизил меня к дверям большого кабинета:– Товарищ Шаяхметов просил вам лично передать… В руках у меня оказались те спички, которые лежали у него на столе. Они хорошо горели!
И тут и там Большое счастье – ощущение руки помощи. День и ночь теперь мало отличались друг от друга. «Фонтаны идей» били из ранее замурованных скважин в самые разные стороны. Ритм жизни уподобился танцу с синкопами. То бежала в библиотеку, требуя новые детские пьесы, то думала о будущем занавесе, то вполнамека заговаривала с людьми, которые смогут… В твердость руки того, с кем говорила, поверила, но что-то уже давно никто не зовет… Напоминать или молчать? Ворох мыслей – на случай, «если все будет в порядке», ворох не посланных писем, смет на самые разные ассигнования: новое – всегда задача со многими неизвестными. Главное – свое помещение. Ношусь вприпрыжку, избегала весь город – ничего мало-мальски подходящего даже на триста мест. Но вот, кажется, лучший вариант: кино «Ала-Тау»! Здание – прямо против Оперы, чудесный зал, фойе, фасад, но надо срочно переселять оттуда жителей: они словно мстят за теснотищу – портят стены, ломают резьбу, стулья и топят, чем попало. В общежитии на меня посматривают подозрительно – чего это она зачастила? Втихомолку определяю на глаз высоту треснувших закопченных стен, уже не замечаю всех снующих и галдящих в этом муравейнике и прикидываю, где повесим люстру… Напрасны угрюмые взгляды в мою сторону: мало надежд, что желаемое сбудется, ну а сбудется – при выселении вы же получите нормальные условия жизни, и вам, и вашим детям будет лучше. Во мне звучат эти диалоги, а кругом слышны плач, смех, пререкания. Выхожу на воздух. Наверно, не удастся это «переселение народов». Но нет другого выхода. Только бы нас не подключили к уже действующему театру для взрослых сбоку припека, не обрезали крылья! Не помню уже как – внедряю мысль о спасении «красавца кино «Ала-Тау», о передаче его здания Детскому театру. Обращаю внимание на необходимость срочного ремонта, на бедственное положение живущих там. Действую короткими фразами-ударами. И вот в один поистине прекрасный день – 6 сентября 1944 года – выходит постановление об организации в городе Алма-Ате театра юных зрителей. Ура! Не совсем ура… Оказывается, превращение здания кино в театр подлежит согласованию с Главным фотокиноуправлением, а оно заявляет решительный протест.– Со своей точки зрения они правы. Сокращение сети кинотеатров… – осторожно увещевают меня в Управлении по делам искусств Казахстана.
– Ничего они не правы! Посмотрели бы они, что в этом здании сейчас делается. Можно подумать, что они сберегли его для киносеансов!
Созерцательные взоры и плавно разведенные в стороны руки вызывают у меня бешенство. После многих бросков в разные стороны получаю командировку в Москву. «Храпченко, конечно, заинтересован в развитии сети театров, особенно детских», – убеждаю себя и других. Снова Москва, кабинет председателя Комитета по делам искусств. Михаил Борисович приветливо говорит о нашей «Чио-Сан», удовлетворен, что я оправдала доверие, но, как мне кажется, снова хочет увести меня от мысли о детском театре Казахстана:– К чему вам брать на себя непосильные задачи? Создавать новое сейчас несвоевременно. Война. Кроме того, скажу откровенно, глава Киноуправления Большаков сильнее меня. Начинать с ним спор нецелесообразно, я потерплю поражение… Позиция Михаила Борисовича убийственно ясна, спорить с ним незачем.
– А если обращусь в ЦК?
– Этого права никто у вас не может отнять. – Он слегка пожимает плечами, усмехается и добавляет: – А вы все такая же…
Да, без трещин. Верю. Спасибо, что не запрещает, смотрит добрыми глазами.– Михаил Борисович! Я в Алма-Ате больше года и, верьте, детский театр там даже нужнее, чем думала прежде. Спасибо за прием.
– Благодарить вам меня пока не за что, попробуйте. Если найдете поддержку там, мы, конечно… Желаю успеха!
Диван со сломанной пружиной в квартире Сулержицких – прекрасное место, где можно отдохнуть, выпить подобие кофе, поесть хлеб с маргарином, а главное, подумать, к кому и как обратиться! Когда Митя приходит с работы и хочет прилечь на диван, устраиваюсь со своей писаниной в ванной, на подоконнике. Пишу Александру Сергеевичу Щербакову. Наверное, он знал меня по прежней работе, однажды в письме к нему обо мне упоминал Алексей Максимович Горький. Пишу уже пятнадцатый или двадцатый вариант. Сулержицкие давно спят. Надо очень кратко. Скупо солнце светит. Часов пять утра. Посплю немного и к десяти – в ЦК. Прошусь к помощнику А.С. Щербакова: нужно лично передать письмо, сейчас. Моя командировка на пять дней. Принимает, выслушивает внимательно. Велит позвонить за ответом послезавтра. Он приходит, этот день. Помощник у телефона: