Легко сказать. Он с трудом делал шаг за шагом по узкой и неровной тропинке. Глубоко внизу тьма кипела грохотом моторов, автомобильными гудками, ударами молотов, собачьим лаем и многоголосым пением. Но вдруг из мрака вынырнула светлая фигура; кажется, эта женщина в сером платке — Томеа. Он остановился. Женщина тоже остановилась и сразу же исчезла. Но за собой он услышал легкие шаги и голос, назвавший его по имени. Это была Лива.

— Поздненько ты бродишь сегодня, Энгильберт, — сказала она, направляя луч фонарика на тропинку. Фонарик осветил груду серых камней, похожих на группу женщин, приникших головами друг к другу.

— Лива, — сказал Энгильберт, — знаешь ли ты, что твоя сестра Томеа колдунья?

— Да, — ответила Лива шутливым тоном, — она умеет заговорить от бородавок, от зубной боли и от кошмаров.

— Это еще что, — ответил Энгильберт. — Знаешь, Лива… Она что-то сделала со мной, я теперь впадаю в заколдованный сон, и мне являются видения.

И быстро прибавил:

— Не думай, что я ее упрекаю, Лива, совсем нет.

— Нет, конечно, — отозвалась Лива. — Наверное, это чудесно, когда тебе являются видения.

— Не то чтобы чудесно, — сказал Энгильберт, — но должен признаться, что занятно. Я приду на днях поговорить с ней об этом. Я думаю, что могу чему-нибудь поучиться у нее, а она, может быть, научится чему-то от меня, у меня ведь тоже есть кое-какой опыт, Лива…

— Приходи, Энгильберт, мы всегда тебе рады.

Энгильберт шел рядом с Ливой по узкой тропинке, вдыхая аромат ее кожи и волос. Вздохнув, он сказал:

— Лива, ты такая красивая. А Опперман… Он ведь по уши в тебя влюблен. Что ты делаешь, чтобы к тебе не приставали солдаты, Лива?

Его рука искала ее в темноте; найдя руку девушки, он пожал ее и взволнованно сказал:

— Ты правильно ведешь себя, Лива, ты идешь по чистой стезе, ты стойкая девушка, ты устоишь против всех соблазнов, которые тебя подстерегают. Обещай мне остаться такой и впредь, я говорю с тобой как отец и друг.

Энгильберт все крепче сжимал ее руку. Вдруг он остановился, сбросил с себя корзину и упал перед Ливой на колени, сжимая обеими руками ее ноги.

— Энгильберт, что это ты? — воскликнула она.

— Я стою перед тобой на коленях потому, что ты красивая, чистая, стойкая и умная, я же жалкая ищущая душа. Не бойся меня, Лива. Я благословляю тебя!

Он спрятал лицо в ее колени, быстро вскочил на ноги, пожал ей руку и горестно сказал:

— Прощай, Лива, да охранят тебя светлые духи и ныне и во веки веков! Пожелай и мне добра, Лива, это придаст мне силы!..

— Да будет Иисус тебе крепостью и защитой! — серьезно и проникновенно произнесла Лива, исчезая во мраке. Энгильберт постоял некоторое время на месте, он почувствовал прилив бодрости от звуков юного голоса, желавшего ему добра.

Лива подошла к устью реки. Ком стоял у нее в горле. Она прижимала письмо Юхана к щеке и шептала: «О боже милосердный… Юхан, Юхан, друг мой, бедный мой!» Не зажигая фонаря, она ощупью добралась до своего недостроенного дома; вздохнув, вошла в дверной проем, ведущий в погреб. Постояла, вдыхая острый запах плесени и цемента, слезы покатились из-под закрытых век. Она дала им волю, но плакала беззвучно.

Что-то шуршало во мраке. Наверное, кошки, а может быть, крысы. Нет, это люди. Она ясно услышала дыхание и короткий смешок, а потом шепот: «Тс-с-с!» Конечно, влюбленные. Влюбленные в этой обители горя. А почему бы и нет? Жизнь ведь идет своим чередом. Но все-таки как им не стыдно? Гнев зажег огнем ее щеки, она тихо выскользнула из дома, пошла вдоль реки и, рыдая, села на траву. Крохотный огонек загорелся в одном из оконных проемов. Кто-то закурил сигарету.

Лива ощутила горькое желание безраздельно отдаться скорби. Она представляла себе истощенное лицо Юхана, его соломенно-желтые руки. Скоро, может быть на следующий год, а может быть еще в этом году, он умрет. Она видела себя в черном, идущей за гробом и слышала слова пастора: «Из земли ты вышел…»

А потом?

А потом остается только ждать, когда Иисус смилостивится и над ней. Но, это может быть не скоро. Ах, ждать придется целую долгую жизнь, и не забудет ли она Юхана? Никогда, никогда! А все же, когда она состарится? Нет, она не доживет до старости. Мир не доживет до старости. Наступают последние времена, это ее надежда, ее твердая вера. Ждать придется недолго. И кто знает, может быть, она умрет раньше Юхана. Ей захотелось помолиться об этом. Или еще лучше, чтобы они с Юханом умерли одновременно.

Она говорила об этом с Симоном-пекарем. «Ты не должна так много думать о твоей земной любви», — сказал он. Он, конечно, прав. Но это жестокие слова. Они были чужды ее разуму, не проникали в сердце. Там, где не было Юхана, и ей не хотелось жить. Она хочет предстать перед своим Спасителем и судьей рука об руку с Юханом. Вместе они смиренно склонят головы перед его вечным алтарем, и он соединит их навеки. Так странно было думать об этом. Но это ведь и выше человеческого разума.

Лива с тревогой почувствовала, что где-то в уголке ее сердца затаилась обида на Симона. Это нехорошо, ведь она должна испытывать благодарность к человеку, который дал ей горчичное зерно веры, самый драгоценный дар, который может получить человек, единственно необходимый. Она посоветуется с ним, расскажет ему об этом честно и открыто, как обычно. Он поймет и простит ее. Своим мысленным взором она видела его спокойное худое лицо, его открытый взгляд. Симон не похож на других людей, он сильнее их, правдивее, он — носитель духа божия и его справедливости.