— Спасибо, я не голодна, — сказала Лива.

Сигрун поставила ужин на стол, налила себе чашку чаю, уселась за маленький раскладной столик и принялась есть.

— Магдалена была такая хорошенькая, — сказала она. — Но очень уж ветреная. Кидалась от одного к другому, два, а то и три раза обручалась до того, как за Улофа вышла. И старшая дочка, говорят, не его.

Лива сощурила глаза. Она знала эту старую сплетню. Подло со стороны Сигрун вытаскивать ее на свет божий, когда Магдалена вернулась в отчий дом вдовой.

Сигрун ела с большим аппетитом, запивая крепким горячим чаем. На ее груди блестела брошка с эмблемой Союза христианской молодежи.

— У нас в союзе произошла потрясающая история, — поведала она Ливе доверительным шепотом. — Страшная история. Могу рассказать, к сожалению, уже весь город знает, может, ты ее уже и слышала. Это о дочке консула Тарновиуса Боргхильд. Она забеременела и не знает фамилии отца, только имя. Ну, что скажешь? А молодчик уже смылся. Да к тому же он вряд ли был единственным!..

Сигрун поджала губы и покачала головой, наливая себе новую чашку чаю.

— Мы все время читали ей мораль и изо всех сил старались наставить на путь истинный. Для того отец и послал ее к нам. Да еще внес в союз целых пятьсот крон, чтобы мы старались! Но все напрасно, девчонка оказалась неисправимой, прямо с наших собраний отправлялась грешить, лезла в самое болото. Это у нее от отца. До женитьбы он был таким ловеласом. Это у нее наследственное, Лива. Первородный грех. Бог карает за грехи отцов.

Сигрун ела и болтала:

— Послушай, твой брат Ивар здорово набрался сегодня вечером. Я видела мельком его и Фредерика. Они направлялись на танцульку к Марселиусу. А то куда же! Им бы только танцевать, а там пусть хоть весь мир погибнет. Танцевать, и пить, и… блудить, да, нечего бояться этого слова, оно тут к месту.

Сигрун словно смаковала противное слово, теплые морщинки сбежались под ее глазами. Потом сложила лицо в серьезные складки:

— Лишь бы Ивар держал себя в руках и не ввязывался в драку, как это с ним частенько бывает. И лишь бы не вводил в искушение моего бедного брата. Ведь Енс Фердинанд начал пить… ты сама видела, правда? Пока он ведет себя пристойно. Но он сегодня не пошел в типографию, а если он попадет в плохую компанию, это может затянуться на недели!.. А ему нельзя пить, у него сердце слабое. Он потом так мучится.

Сигрун вдруг схватила Ливу за руку, в голосе зазвучало огорчение, упрек:

— А ты сама, Лива! Я не понимаю и не могу тебе простить, что ты возжаешься с Симоном-пекарем и его шайкой! Держись от них подальше, Лива! Он ханжа, всех осуждает, думает, что он-то и владеет вечной истиной… Спасти душу можно только, мол, в его паршивой пекарне! Это скоро кончится, вот увидишь, он же ничего не делает, забросил свое ремесло. И вот-вот сядет на шею коммуне, а то попадет в тюрьму пли в сумасшедший дом.

— Ты все болтаешь, болтаешь, — вдруг сказала Лива.

Сигрун в изумлении уставилась на нее.

— Я хочу… я пришла с дурной вестью, — сказала Лива.

Сигрун отложила нож и вилку и склонила голову набок.

— Это… Юхан?

Лива вынула было письмо, но быстро спрятала его на груди.

— Его будут оперировать, — сказала она. — Как только он наберется сил.

— Боже ты мой… — Сигрун задумалась, забыв о чае. — Операция — это у них самая последняя мера.

— Да, конечно, — проговорила Лива. Она быстро повернулась и вышла не попрощавшись.

— Лива! — крикнула ей вслед Сигрун. — Лива!

Лива шла прибрежной улицей к городу. Кусала губы, ощущая соленый вкус во рту. Терпко пахло гниющими водорослями. Она вдыхала этот запах, напоминавший ей время — теперь такое далекое, — когда строился их дом и они приходили сюда с Юханом, и здесь рождались их чудесные планы на будущее.

Из города доносилась обычная разноголосица звуков, ковер, сотканный из песен и шума, ритмичный топот в дансинге Марселиуса — словно вышитый по нему узор.

Лива медленно направлялась к городу, миновала «Капернаум» — молельный дом религиозной секты. Темное и тяжелое здание в этот влажный вечер казалось вымершим, но внутри оно было наполнено светом и музыкой фисгармонии. На минуту Лива остановилась и прислушалась. Потом быстро пошла дальше. Было девять, и почти изо всех домов вдоль улицы доносился глухой бой лондонских часов. Когда он замолк, начались последние известия. Во мраке слышались удары молота и шум с верфи Саломона Ольсена, песни и веселые звуки гармоники с судов. И из солдатских бараков тоже неслись песни, крики, звуки волынок. Сегодня пятница — в этот день у солдат получка и пьянка, а у матросов — танцевальный вечер. Среди всего шума по-прежнему можно было различить тяжелый топот танцующих под старинную хороводную песню в заведении Марселиуса. Лива свернула на главную улицу, песня о викингах приблизилась, старинная песня о битве при Ронсевале. Пел Ивар, это его любимая песня, и он — один из лучших запевал во всем Змеином фьорде.