Старый учитель вдруг толкает Енса Фердинанда в бок:

— Вон идет его мать! Она в свое время тоже была моей ученицей!..

Маленькая растрепанная женщина с больными глазами и зеленоватым лицом подходит к учителю, он протягивает к ней руки, и они обнимают друг друга, как отец и дочь. Енс Фердинанд отворачивается. У него кипит в груди.

В дверях показывается Бергтор Эрнберг, в руках у него телеграмма. Он торжественно раскрывает рот, называет имя, в толпе раздается вопль, и молодая девушка, хорошо одетая, но промокшая и простоволосая, ликует: «Спасен! Спасен! Он спасен!» И словно дуновение ветра, из уст в уста передается: «Шкипер спасен. Поуль Стрём спасен! Его унесло далеко в море, он держался на доске… Его нашел американский корабль…»

Девушка, невеста шкипера, срывается с места, широко раскинув руки, подобно птице, вырвавшейся из силков и ощущающей благословенное щекотание воздуха под крыльями.

Это зрелище пронизывает Енса Фердинанда чувством глубокого волнения, комок поднимается у него в горле.

Жизнь, боже ты мой… Жизнь! Среди всех ужасов и бед мыльный пузырь счастья, хрупкий и жалкий мыльный пузырь… много ли времени ему отпущено? Но сколько же радостных ярких красок в его зеркальной поверхности! Он вспоминает, как глупо, как безумно радовалась Лива, когда Юхан оправился от воспаления легких. Она и всхлипывала, и смеялась одновременно, и вертела задом так, что почти неловко за нее становилось… и наконец поцеловала его, Енса Фердинанда, поцеловала в щеку. Один-единственный раз его поцеловала… Но поцелуй относился, конечно, не к нему. Это был поцелуй радости, никому не предназначаемый. Он предназначался жизни. Жизнь… Жизнь поцеловала его в первый и последний раз.

«Стоишь тут и слюни распустил, болван», — сказал он самому себе, пытаясь справиться с волнением. Но тщетно. Слезы без стеснения текли по его щекам, и он поторопился уйти. «Лива! — звучал всезаглушающий, все собой заполняющий внутренний голос. — Лива! Я люблю тебя. Это не пошлое увлечение, это… это безнадежная любовь одинокого калеки к жизни. Чепуха и вздор… и прекрати ты свое отвратительное самокопание». Он сжал кулаки в карманах куртки. Но все уговоры тщетны. Внутри у него словно образовалась течь, и кровь текла потоком, ничем не стесняемая, но это вызывало не боль, а чувство блаженства. Как чудесно, когда можешь сказать слова: «Я люблю! Я люблю тебя».

Он еще раз попытался побороть глупые сантименты, овладевшие его душой и кипевшие подобно пузырькам углекислого газа в только что открытой бутылке содовой.

Содовая — вот именно. Дома у него было виски и содовая. И он, во всяком случае, свободен от рабского труда в типографии. Это все же что-то.

Он поспешил домой.

Вот так. Здесь он один. Он вынул бутылки и стакан и на мгновение подержал бутылку сельтерской на свету. Все спокойно… не правда ли? А сейчас начнется. Он откупорил содовую, и спокойная до той поры вода забилась в таком знакомом истерическом припадке и образовала пенящуюся лужицу на полу. Война и жажда самопожертвования в сердцах всех людей! А на заднем плане торговцы оружием и продуктами питания сладострастно потирают руки и с надеждой покашливают…

Полузакрыв глаза, он пригубил солоноватый напиток и сел на парусиновый складной стул. Пузырьки углекислоты энергично поднимались вверх, кружили, словно заколдованная снежная буря. Одним глотком он осушил стакан и прошептал: «Тебе конец!» «С добрым утром тебя!» — приветствовал он новый пенящийся стакан. «Good morning, mr. Cluny. How do you do?» [13] Он заговорил на спокойном, растянутом английском, загнув кончик языка вверх маленьким крючочком, как делают англосаксы. И вороны. С этим неуязвимым крючочком во рту гордый народ миссионеров и барышников отправился в мир, чтобы обратить невежественные народы к богу, виски и капитализму. Вот они, вечные скитальцы и торговцы, пионеры цивилизации… По необозримым морям, по бесконечным пустыням, через ядовитые джунгли, через ледяные горные перевалы… бесстрашные, молодые, жестокие, овеваемые табаком и порохом и утренним ветром.

Енс Фердинанд предался сладким и головокружительным ощущениям путешественника. Ах, безграничное одиночестве в прериях Канады, где можно мочиться в любом направлении, если это тебя забавляет. Одинокие дни пустыни, беззаботные, как жизнь после смерти. Под могучим сводом, под высоким немым солнцем, по бесконечной равнине медленно — ибо перед ним вечность — ползет крошечный золотой жучок. Куда? Собственно, никуда, лишь бы ползти сегодня и завтра, днем и ночью. Возражений не имеется, все ясно. Твое здоровье, малыш…

О, дьявол, кто-то идет… зеркало тишины разбито, дверь открылась, торопливые шаги… Сигрун! Вся в слезах, словно только что открытая бутылка содовой… И голос беспощадный, назойливый, как будильник:

— Юхан умер! Телеграмма. Получила ее на станции. Смотри: «Юхан скончался сегодня ночью. Лива».

И тихо, но с глубоким упреком:

— Тебе все равно?

И, отвернувшись, закрыв лицо руками, всхлипывая:

— Ему все равно, он себе спокойно сидит!

А потом, с карающей строгостью, с дикими глазами:

— Встань, Енс Фердинанд! Слышишь! Тебе нужно ехать! Лива не может оставаться одна в чужом городе! А Магдалена не может поехать из-за детей и старика… Ведь Томеа лежит больная! А я… я не поеду! Я боюсь!

И снова слезы и жалобы:

— Я признаюсь… это нехорошо с моей стороны… но я боюсь, ужасно боюсь… и к тому же меня так укачивает, что я не могу и руки поднять… Нервы у меня сдадут еще на пути туда… От меня никакой помощи… Буду только ей в тягость!..

Енс Фердинанд спокойно поднимается и со вздохом говорит: