Мужчины осторожно несут молодую девушку в кубрик и покрывают ее пледом. Здесь тепло, металлические круги на маленькой плитке раскалены.

— Доброе утро! — приветствует их пастор Кьёдт со своей скамьи. — Эта бедняжка страдает морской болезнью? Да, морская болезнь — тяжкое испытание. Я сам… Ох, да ведь это же Лива Бергхаммер! Боже милостивый, да… я слышал… да, какой тяжелый удар… Сначала брат, и тут же!.. К сожалению, я узнал об этом слишком поздно… иначе я посетил бы ее…

— Тс-с! — шикает Симон. — Она спит.

— А это вы, Симонсен? — шепчет пастор. — Вы тоже были в столице?

Симон не отвечает. Он вынул Евангелие и читает при скудном свете, проникающем в кубрик.

— Ну-ну! — вздыхает пастор Кьёдт. — Лишь бы пережить это путешествие!

Идет жестокий ледяной шквал. Енс Фердинанд наклоняет голову и засовывает руки в карманы пальто.

— Здесь нельзя сидеть, — слышит он снова голос Кристиана, — ты промокнешь насквозь. Пойди лучше к Наполеону в рубку.

— Нет, мне здесь хорошо.

— Завернись хотя бы в робу! — кричит Кристиан. Енс Фердинанд слушается.

Шквал проносится мимо. Мощный порыв ветра. Солнечные лучи скользят по пустынному морю. И снова темнеет. Белые гребешки выпрыгивают из воды. Бот начинает качать. Енс Фердинанд с трудом поднимается. Он дрожит всем телом, в глазах темнеет, и в этой темноте сверкают крупные и ясные, как звезды, искры. Вверху, в рубке, он видит белый затылок ничего не подозревающего Наполеона.

Град хлещет по палубе. Бот качает со страшной силой. Пастор Кьёдт с изумлением констатирует, что пилюли от морской болезни действуют. Его то поднимает вверх, то бросает вниз. Это почти приятно, по спине проходит щекотная дрожь, как в детстве, когда его качали на качелях.

Симон-пекарь читает Библию.

«Если бы я относился к категории высокомерных духовных лиц, — думает пастор Кьёдт, — как, например, пастор Симмельхаг, то я бы только пожимал плечами, глядя на всех этих сектантов и пророков. Или даже досадовал. Но я никогда не был таким. Хвалить меня за это не надо. Ведь мне это не стоит усилий. Я просто таким родился. Я из деревни. Я не принадлежу, как Симмельхаг, к древнему и болезненному пасторскому роду. У меня нет катара желудка, и я не страдаю манией преследования. Я живу среди живых людей. Я понимаю островитян, не хуже чем своих ютландцев. Я беседую с ними, принимаю участие во всех их делах и заботах и время от времени хоть в слабой мере помогаю им. Это вместо того, чтобы, как некоторые другие, сидеть в своем кабинете и грызть теологические орехи… Для чего у меня, если говорить правду, и ума не хватает. Но все же хватает ума, чтобы знать, что Иисус отнюдь не был другом книжников и фарисеев. Не надо горечи. Но если бы на моем месте был пастор Симмельхаг, и этот пекарь со своей Библией… Н-да».

Мысли пастора Кьёдта возвращаются ко дню погребения Ивара Бергхаммера. Странная громовая речь пекаря. Да, это была речь неученого, невежественного человека. Но какая память! Симмельхаг назвал бы это глоссолалией [23] . Или — острой бритвой слова в руках пьяного. И все же он сказал что-то хорошее, самобытное. Иногда полезно взглянуть на вещи с крайней позиции. Конечно, Апокалипсис — это ведь тоже слово божье. И в сущности, все шло так гармонично, до самой последней минуты, пока не запели псалом: «Скажем друг другу прощай».

Пастор Кьёдт складывает руки и тихонько напевает прекрасную мелодию псалма. Острый, резкий профиль Симона вырисовывается в тени под полуютом. Пастор Кьёдт поистине испытывает некоторую симпатию к этому сектанту, покоренному словом, этому пекарю, который чувствует себя провозвестником, апостолом, пророком. Правда, никто из апостолов не был пекарем, но все были простыми людьми, рыбаками и ремесленниками. Да и сам Спаситель был сыном плотника.

— В сущности, — вдруг говорит пастор, покашливая, — да, простите, что я мешаю, Симонсен, но что я хотел сказать, в сущности… ух, как качает!

Его поднимает вверх, какое-то мгновение он почти парит в воздухе, как будто закон тяготения отменен. Но страдает ли он морской болезнью? Нет.

С другой скамьи, на которой лежит молодая девушка, слышится легкий вздох. Пекарь стремительно встает и подходит к ней. Укачало? Нет. Но здесь так жарко.

— Да, правда, жарко! — подтверждает пастор и обнаруживает, — что он сильно вспотел. — Ничего удивительного — лежишь в пальто, в кожаном жилете и длинных резиновых сапогах. Снова вверх… ой-ой… чуть не до самого потолка. А теперь катишься вниз… Ух! Но морской болезни и в помине нет. Чудо.

— Где Енс Фердинанд? — спрашивает Лива.

— На корме, ему немного дурно, — сообщает пекарь.

Пастор Кьёдт снова начинает мурлыкать себе под нос. Спохватывается. Пожалуй, здесь неподходящее место, ведь на борту горе и смерть. Он демонстративно долго вздыхает. И думает: «Увы, мы — старые пасторы — привыкаем к горю. Если ты столько лет… да-да, это неизбежно. Когда узнаешь о чьей-то смерти, то это в первую очередь затрагивает тебя с профессиональной стороны. Мысли сосредоточиваются на надгробной речи, все личные чувства отбрасываешь… думаешь о погребении, когда ты станешь центром происходящего. Может быть, это нехорошо, бог его знает, но это так, и лицемерить тут незачем.