Шрифт:
Но в то же время происходит и уход от «греха», от якобы предоставившейся возможности «согрешить»:
Дай мне объятья, нет, дай мне лишь взор насытить (1:313).Юношеская иллюзия, что якобы взирание значительней объятий. А основано это на боязни объятий или боязни, что попросишь, а тебе не дадут.
Потом, в 90-х, появляется перекличка – устранение от объятий:
…и мускул платьяв своём полётесвободней плотии чужд объятья (21).В ночи не украшают табуретани юбка, ни подвязки, ни чулок (1: 392).Согласно этому описанию, его любовница ходила без трусиков. Либо Бродский решил не упоминать о них в стихе, либо они не казались ему достаточно поэтичными. Но именно они – самое поэтичное из женского белья.
…мы загорим с тобой по-эскимосски,и с нежностью ты пальцем проведёшьпо девственной, нетронутой полоске (1:421).Сам он не касается, он наблюдает за ней. Нет порыва взять, есть отстранённость наблюдателя, а не вовлечённость участника.
За что нас любят? За богатство,за глаза и за избыток мощи.А я люблю безжизненные вещиза кружевные очертанья их (1:430).В каждой поэтической шутке есть доля прозаической правды.
Даже в женщине Бродский видит безжизненную вещь, ибо не ебёт даже глазами. Быть может, он имеет в виду женскую комбинацию. Опять же на стуле.
Вынужденность интеллектуализации похоти из-за невозможности её удовлетворения – уж точно: либо ебёшь, либо пишешь о ебле, ибо и тем, и другим одновременно не займёшься – руки заняты. Хотя рассказывают, что, кажется, старик Гёте записывал стишки, обнимая молодуху.
Ты, ревность, только выше этажом.А пламя рвётся за пределы крыши.И это – нежность. И гораздо выше.Ей только небо служит рубежом.А выше страсть, что смотрит с высотыбескрайней на пылающее зданье……А выше только боль и ожиданье… (1:444)Бродский называет это строение «иерархией любви». Холодная конструкция, несмотря на упомянутое пламя.
Как хорошо нам жить вдвоём,мне – растворяться в голосе твоём,тебе – в моей ладони растворяться,дверями друг от друга притворяться… (1:447)Что это за такая жизнь вдвоём? Отстранённая жизнь, вдвоём да порознь, разделяется дверьми, а контакт телесный исчерпывается ладонью.
Хотя речь идёт о некоем похотливом мальчике Феликсе, но мыто знаем уже, что поэт всегда пишет только о себе.
Дитя любви, он знает толк в любви (1:450).Однако нигде этот толк в любви не показывается, и приходится верить или не верить на слово.
Поэтически убедительно, поэтому верить хочется. Но проверять – тоже.
При нём опасно лямку подтянуть,а уж чулок поправить – невозможно.Он тут как тут. Глаза его горят…И, слыша, как отец его, смеясь,на матушке расстёгивает лифчик,он, наречённый Феликсом, трясясь,бормочет в исступлении: «Счастливчик» (1:451).Никуда не деться от зависти к отцу, пусть это даже и Феликс. Посрамить Фрейда не удаётся, хотя ниже об этом заявляется (см. 2:97).
Всё это – и чулки, и бельецо,все лифчики, которые обмякли —ведь это маска, скрывшая лицочего-то грандиозного, не так ли? (1:452)Так, так…
Испытывать вожделение к женскому белью, потому что оно касается женского тела, – это всё равно что жадному до денег испытывать жажду обладания кассиршей, потому что через неё проходит множество денежных купюр.
И опять-таки трусики не попадают в перечень, или неужели и впрямь его женщина(ы) ходила без трусиков? Что вообще-то вполне могло быть. Но не в питерском климате.
На склоне лет я на ограду влез,Я удовлетворял свой интереск одной затворнице……и я Луной залюбовался,я примостился между копий,открылся вид балтийских топей,к девице в общежитие я лез,а увидал владычицу небес (2:18).