— Старик принес сладкий взяток, — сказал крупный мужчина с обрюзгшим лицом. И пятеро повторили согласно:

— Сладкий…

— Избранных нельзя упустить.

— Нельзя.

— Если мы не возьмем двоих, они выберут свет.

— Выберут, — согласились жрецы, глядя, как многоножка заползает в миску, повисая над камнем жирным туловом с шевелящимися ножками.

— Мальчик и мужчина — оба останутся с нами. Или обращенными. Или кормом для пчел.

— Кормом.

— Но это лишь крайний случай. Время нас не торопит.

— Нет.

— Идите к мальчику. Мужчина пусть спит.

Туман исчезал, унося с собой сладкий тяжелый запах. Размывалась картинка. И жрецы, выходя из оцепенения, опускали головы, бережно, будто боясь порвать кожу, размыкали ладони. Прикладывая руку к груди, там, где пялился на мир черный шестиугольник с серой сердцевиной, по одному вставали и уходили в маленькую дверцу.

Надсадный вой труб тыкался в уши, солнце обжигало лоб и руку, прикрывающую глаза. Белая пыль забиралась в горло, сеялась на потные щеки. И было горячо и липко стоять в тесной толпе, волнами ходившей при гортанных вскриках стражи.

Нуба шагнул вперед, туда, где вместе с солнцем касался жаркого лица морской легкий ветер. Вытирая лицо, опустил большие руки. Черной гроздью с цветными искрами топотала вдалеке кавалькада, окруженная дорожной пылью. Из белых клубов торчали длинные копья, топот ритмично ударял землю, заставляя ее глухо гудеть. Снова из-за спины взвыли дудки, прогремели о щиты короткие мечи, заглушая лязгом крики толпы. Нубу толкали в спину, елозили под руками, просовывая головы — увидеть первыми. Под грозный крик командира стражи вдруг повалились на колени, прижимая лбы к высушенной до белизны глине.

Ветер лизнул пот на щеках, упал вокруг плеч. И Нуба, оглядываясь на устланную черными, серыми и грязно-белыми спинами, снова посмотрел вперед.

Всадники приближались. Поднимаясь и опускаясь в седлах, так что шлемы одинаково сверкали на солнце, ехали, глядя перед собой глазами, разделенными узкой пластиной, закрывающей нос. И от неподвижности взглядов и мерного вверх-вниз движения одинаковых голов казались неживыми.

— Княгиня! — всхлипнул кто-то, изворачиваясь лицом вверх и протягивая дрожащую руку, — свет наш, наша великая матерь!

В ужасе от собственной смелости накрыл голову смуглыми пальцами, выпачканными в белой пыли и снова уткнулся в землю.

Она ехала впереди, голова в богато украшенном шлеме так же мерно поднималась и опускалась, полоскался по ветру спущенный на плечо длинный султан из рыжего конского волоса, путаясь с прядью золотистых волос. Солнце сверкало на острие шлема, стекало по переносице, гасло на черных бляшках, густо нашитых на кожаную рубаху, отсвечивало тусклыми бликами на согнутых у лошадиных боков коленях.

Из тени шлема карие с зеленым блеском глаза смотрели перед собой, куда-то выше земли, людей, выше домишек, карабкающихся по склонам, выше портиков маленьких храмов и акрополя, венчающего верхушку древнего холма.

— Хаидэ… — Нуба услышал свой голос и замер, потому что помнил — при ней рот его запечатан клятвой молчания. Но он был с ним — его голос и ничего не случилось. Даже хуже, чем ничего, женщина впереди небольшого войска все так же мерно приподнималась и опускалась в седле, а глаза, просвеченные солнцем, приближаясь, смотрели поверх бритой головы черного великана. И потому Нуба крикнул, так что облезлые вороны на рыночной площади разом гакнули и, хлопоча крыльями, пронеслись в сторону, торопясь за склон.

— Я здесь, Хаи!

— Возьмите его.

Голос женщины был резким и твердым, как удар копья. Набежавшие воины, наваливаясь, расхватали руки и плечи, пиная, поволокли не сопротивляющегося великана к большому шатру с вздутыми от ветра стенками. И втолкнув внутрь, заслонили выход остриями мечей, направленных на него. Оглядываясь на просторную пустоту, Нуба ступил по мягкому ковру. Помедлил и сел, скрестив ноги, подставляя стражникам незащищенную спину. Снаружи слышались отрывистые голоса солдат, клики толпы, конское ржание и надсадное гудение труб. А потом задняя стена шатра распахнулась и со шлемом на руке быстро вошла княжна, встряхивая освобожденными волосами, свитыми в толстый растрепанный жгут. Обок, глядя с обожанием, бежали рабыни, следом — два воина, принимая от воительницы щит и снятый шлем.

Нуба, вскочил. Раскинув в стороны руки, женщина позволила рабыням расстегнуть и снять звякающую рубаху. Переступила ногами, стряхивая сапожки и, подождав, когда упавшая на колени девушка стащила грубые кожаные штаны, со вздохом, расправляя тонкую нижнюю рубаху, опустилась в большое кресло, покрытое шелковой тканью. Опуская ноги в подставленную лохань, парящую запахом цветов, откинулась на подголовник. И махнула рукой, подзывая его.

Сказала склонившемуся рядом эллину в красной тоге, перевитой золотыми шнурками.