— Сновидцы держат связь и это очень важно. Но и они видят не все и не всегда, ты сама знаешь это. Ты потеряла великана, но была права и теперь твоя нить — любовник княгини. Держи его крепко, веди, пусть делает все, как положено. Не потеряй!

— Я не потеряю, мой жрец, мой…

— Ты знаешь, для чего игрушка, которой мы забавлялись снаружи? — прервал ее жрец, — это новая снасть жреца Рыбака, средство для кормления ночных тварей.

— Я поняла это, мой жрец, — она стояла неподвижно, а жрец Удовольствий, выпустив ее руки, косо нырнул, уходя вытянутым телом в шелковистую толщу воды.

…Как хорошо, что он уже не человек. Не понимает того, что видит она: связь египтянина и княгини — на волоске. Гниль в его душе вопит и шевелится, требуя отвернуться от все потерявшей женщины. Та самая гниль, что так легко позволила Онторо взять его целиком.

И теперь, научая слабого мужчину, как вываживать и изматывать свою рыбу, она сама вываживает и приманивает его, не давая сорваться с крючка, соблазняя. А если из нее рыбак плохой и египтянин решит бросить ненужную возлюбленную, променяв ее на одну из богатых горожанок… Тогда сама Онторо станет наживкой, падая в узорчатом кресле, с грудью, стиснутой коваными завитками — в воду, кишащую темными тварями.

Поверх солнечного мира, в котором светлые дни сменяются тихими ночами, утра нежны, а закаты тревожны, где бьется жизнь человеческая и звериная, птицы висят в небе, и в травах ползают земные гады; поверх этого мира, полного радостей, забот, покоя и страхов, накинута сеть темноты. Так сложилось, что она есть всегда, и первые темные узлы сплелись еще тогда, когда пролилась первая кровь убитого для забавы зверя; нити стали толще, когда человек убил человека, и если страшась, думать прямо, кидая мысленный взгляд лишь в одну сторону и сгибая для подсчета пальцы, то кажется — со временем нити и узлы темноты покроют мир целиком, и он, задохнувшись, замрет, утопая в темном болоте.

Но сложилось и так, что на каждое зло приходит ответ от добра, в каждый темный угол может заглянуть свет, и пролитая кровь выцветает в памяти, не вопя о злом отмщении, когда кто-то, вовсе в другом месте, без всякой корысти поделится, или спасет, или просто поможет, а то и подумает светлое, без темноты. Так дышит мир, так он живет и паутина мрака, наливаясь силой, истончается снова. И темные гнезда на перекрестьях нитей гибнут, разрушенные светом. А после — возникают опять.

Об этом знает Патахха, чья земная жизнь — ходить по тонкому льду, делящему сущее на темные глубины и светлые высоты. И знание это приводит к следующему знанию — никогда не будет покоя этому миру, всегда темнота будет стремиться отвоевать себе больше и всегда должны противостоять ей усилия. Невозможно, наведя порядок покоя, лечь и заснуть в надежде, что дальше все будет славно. Зачем так — не знает и Патахха, но живя в мире с миром, радуется тому, что обуздывать темноту находятся силы. Всяк раз другие. Разные. И потому жить всегда интересно и увлекательно.

Иногда темнота дремлет. Не забывая мерно дышать, спит, и в такие эпохи нет нужды призывать героев, довольно и просто жить, соблюдая людские законы добра. Но вдруг настают времена, когда просыпаясь, темнота открывает бездонные глаза цвета пепла и, вглядываясь в мир, потягивается. Напрягает плечи, садясь, и вдруг встает, упираясь в синеву неба косматой головой, собранной из крутящихся злых туч.

Поднятый кулак, загородивший полмира, падает вниз, чтоб вдребезги разнести тихие радости жизни, движется медленно по меркам людского быстрого времени, но неумолимо.

И тогда само время рождает героев. Движется темнота, но успевают вырасти странные, с дикой и неверной судьбой, кажется — непонятно зачем и неясно для чего, и вдруг поднимаются навстречу, каждый по-своему, возвращая равновесие миру.

Так есть, знает Патахха, но что это — уже схватка, когда герой отбивает удар, или предвестие еще большего мрака, ожидание рождения следующего героя, а схватка еще впереди — этого не дано знать старому шаману. Дыхание мира длится сотнями, а то и тысячами земных лет. И старику остается лишь уповать на то, что если при его жизни родился герой, не отягощенный узами судьбы, то он и есть тот самый, предназначенный биться, а не просто замедлить удар и погибнуть, готовя поле битвы для главного сражения.

Патахха любил княгиню, как любил ее отца, и ему грустно было думать о том, что она может погибнуть, ничего не остановив. Пусть бы просто жила, думал он, качая старой головой, и глядя, как юрко ползают в костре змейки-огневки. Скакала бы впереди своих воинов, гордилась сыном и после, когда он встанет во главе, сидела бы позади на троне, украшенном мехами, тканями, золотом, держала на коленях внуков и правнуков. Властная красивая старая женщина, мать славного племени. Вот было бы…

Но вместо этого воины отправили ее скитаться. Без сына, без мужа, а с собой она, конечно, не взяла ничего — горда. Увязался следом иноземец с холодными глазами и быстрым телом, выточенным под женские страсти. И это тоже ей, бедной.

Вот тут бы сказать, возводя очи горе — так ей назначено судьбой. Но Цез уже сказала другое, и сам Патахха видел это — нет ей судьбы. Вечное распутье. Куда бы ни ступила, на каждом шагу ей маячит выбор, да не один. Иди за мужчиной и растворись в нем, стань страстной женой, матерью его детей — прими его судьбу. Или выбрось его из своей жизни, возьми мужа в племени, роди еще сына. И стань вождем, служи им беззаветно. Прими судьбу племени. Иди за сестрой, возьми слабых девчонок, сделай из них черных степных ос, ядовитых и быстрых красавиц. Служи им, поднимай их. Прими их судьбу.