Онторо была убедительна. И подумав, Техути кивнул. Женщине, что почти год носила ребенка, потом рожала, и сейчас готовится к разлуке с новорожденным сыном, чтоб тут же взвалить на себя заботу о племени, — не понять, каково ему — молодому и сильному мужчине, чей корень вынужден хиреть, спрятанный в старые кожаные штаны. Если Техути натворит глупостей, она просто не поймет. Да, он должен быть холоднее и сильнее.

— Я понял, подруга.

— Но будь осторожен. Дар матери тьмы подобен сладкому соку, что выступает на лепестках мухоеда. Бабочки летят на него и увязают, становясь ему пищей. Если ты привыкнешь использовать его постоянно, твой голод станет усиливаться с каждым днем. И сила превратится в слабость. А если найдется женщина с сильными крыльями и вырвется из сладости дара, то никогда больше ты не сможешь очаровать ее вновь.

Она снова тихонько засмеялась, блестя глазами, упиваясь правилами игры:

— Она станет кричать, показывая на тебя пальцем и предостерегая. Но очарованные не поверят. Пока не останутся без крыльев. Как любое оружие — сладостью нужно уметь пользоваться. Учись очень осторожно. Ведь мужчины будут видеть тебя таким, каков ты есть, без тумана сладости. Но ты достаточно умен, чтоб завоевать и их тоже. Думай, потом делай. И всегда будешь на шаг впереди.

Степь ложилась под копыта бегущих коней, и, глядя на сизые колобки полыни, что провожали всадников вспышками сладко-горького аромата, Техути вспомнил, как говорила старая Фития о степи: там, где вы смотрите на звезды и они ведут вас, я могу пройти лишь по запахам трав, от горького полынного через пьяный повитушки к тревожному шалфея, и еще неизвестно, кто доберется до цели первым.

Надо говорить со старухой о травах, думал он, пока Крылатка, осторожно перебирая ногами, переходил быстрый ручей с ледяной водой. Она знает многое, а моя новая голова жадна до новых знаний. Я — середина мира и буду знать и уметь все, что умеют и женщины и мужчины.

Этой ночью, он знал, Онторо снова ждет его, но вызвался караулить сон всадников. И старший в семерке, Корт, хмыкнув, позволил, велев разбудить его, когда засветит после полуночи сережка Миисы.

— Поспишь и сам, чтоб не упал на переходе с коня, — сказал сдержанно, но с благодарностью за предложенную помощь.

И Техути мысленно поставил зарубку. Пусть воины видят, что он не боится трудов и что он им — брат.

А в стойбище Фития возилась с травами. Причитая шепотом, грела воду в казанах поставленных сразу на несколько очагов. Заваривала душицу, чабрец и мелкие веточки дымчатки. Отдельно для того, чтоб напоить княгиню укрепляющим напитком, отдельно для того, чтоб омыть усталое тело. И мальчика, которого старая нянька приняла из рук княгини, когда та еще не успела сойти с коня, его — маленького князя, тоже нужно было искупать и обтереть крепким настоем змеевника, чтоб не пристала к детскому тельцу лихорадка и мелкие болячки.

Хаидэ, отдав няньке сына, остаток ночи и почти весь день проспала в палатке. Очнулась уже к закату и, выбираясь, увидела у небольшого костра Ахатту с мальчиком на коленях, рядом с ней Фитию, что трепала мягкий сухой мох для пеленок.

Как была босиком, в длинной рубахе и с распущенными волосами, подошла, села рядом, приваливаясь к плечу подруги, и та, вытерев ребенку ротик, подала его матери.

Они сидели рядом, свет костра, мешаясь с бронзой заката, прыгал, бросая красные блики на спящего. И Хаидэ жадно смотрела на маленькое лицо, рассматривая носик, щечки и крепко закрытые глаза. Она просидела с новорожденным в склепе, при свете тусклой лучины, потом ехала на лошади, большой и смирной, как широкое бревно, а степь уже поглотил ночной сумрак. И после упала без сил, зная, что за сыном хорошо присмотрят.

«Я даже не знаю, какого цвета глаза у моего мальчика». Смотрела, в надежде, что он откроет глаза, пока еще солнце не закатилось. И она увидит сама, чтоб не спрашивать у подруги или няньки.

«Какие крошечные ушки. И толстый, но такой маленький животик. Это мой сын!»

Прижимая ребенка к себе, она повернулась, посмотрела на Ахатту и свободной рукой сильно обняла ее, притиснула к своему плечу. Прижимала все крепче, потрясенная тем, что говорила подруге какие-то слова, утешая, когда у той отобрали такого вот, такого же маленького, с тугим крошечным животом и кривыми нежными ножками. И теперь он там, в сердце Паучьей горы.

— Бедная, бедная моя сестра, — шептала, и пламя костра множилось перед глазами, заполненными соленой водой. Ахатта, тоже глядя в костер, кивала и плакала. Сухой изломанной тенью за их спинами ходила Фития, ступала неслышно, наводя порядок, и иногда покашливала, сердито смахивая слезу согнутым пальцем с морщинистой щеки. А потом зорко осматривалась по сторонам, чтоб не пропустить — вдруг кто из воинов приблизится и услышит, как они тут мочат воздух бабскими горестями.

Но княгиня первая вытерла слезы, шмыгнула, прокашлявшись, и сказала ровным голосом:

— Фити, забери мальчика, мы с Ахаттой идем на совет, надо собрать вместе, все что знаем. И выслушать пленного. Пусть двое, нет, четверо, не отходят от нашей палатки, я пришлю.

— Да вон они, рукой махнуть, — отозвалась нянька и сразу исполнила сказанное. Четверо воинов неслышно выросли из вечерних теней и встали — двое у костра, двое за маленькой палаткой, куда снова нырнула Хаидэ, чтоб сменить женскую рубаху на военную одежду.

У большого костра она села на место своего отца, вытянув ногу, подобрала вторую и знакомым жестом взялась за согнутое колено, обвела сидящих спокойным взглядом. Ее воины сидели вокруг дочери Торзы непобедимого, передавали друг другу небольшой бурдючок с вином, настоянным на листьях глаз-травы. Отхлебывая, вытирали усы и бороды. Ждали.