Пока Нуба размышлял, Матара затеплила огонь в маленьком очаге, накормила его запасенным хворостом, поставила сверху казан, кинула в него принесенные мясные обрезки. И прибежав к Нубе, стащила рубашку-дашики, прижалась к его боку гладким телом, обхватывая руками, чтоб не упасть с узкой лавки.

— Держи меня. Держи, а то я упаду на пол!

— Держу.

— Я буду с тобой, пока не сварится суп. А потом мне надо наплести стеблей для циновок, я вчера принесла, мне заплатят! Видишь, какая я?

— Ты самая лучшая.

— Да. Да. Ты только не болей больше, Нуба. Я сильно испугалась. Ты говорил ночью. Каждую ночь говорил. А меня не видел. Это страшно, когда твои глаза глядят куда-то, я оглянулась, а там нет никого. А ты говоришь и говоришь…

Великан напрягся и тут же погладил девушку по курчавым тугим волосам. Спросил мягко:

— С кем же я говорил? О чем? Называл ли имя?

— Я не знаю. Ты говорил быстро и непонятно, бур-бур-бур, а потом стонал о-о-о, и снова бур-бур.

Она вертелась, трогала его за плечо и локоть, прижималась, дыша и целуя все, что попадалось ее губам. И наконец, успокоилась, выговорив все свои страхи и горести, когда сильный защитник, что кормил и думал о том, как им жить, вдруг перестал заботиться о ней. Похвасталась:

— Видишь, я работала и у нас была еда! Ты не ел, но были и лекарства! Потому что я не ленива и не трусиха. Я сразу побежала на базар и там спрашивала у женщин. И мне дали работу. А потом…

Матара замялась, но продолжила:

— Потом Церет сказал, что в их дом нужны циновки, много. И повел меня к плетельщицам своей матери. А еще принес мне лекарство — для тебя.

— Церет. Это он провожал тебя?

— У меня тяжелая корзина.

— Конечно, — согласился Нуба, — конечно. Ты не вертись, испинала мне все бока.

— Я скучала. А ты уже совсем выздоровел?

— Смотря для чего.

Матара хихикнула.

— Сам знаешь, для чего. А то суп вот скоро закипит. Я думаю, ты уже здоров. Твое тело говорит — Матара, иди ко мне.

Нуба повернулся и внимательно посмотрел на гладкое черное лицо, тугие щеки, темные глаза, большие, как у ночного ленивца. Она легла на его грудь и, надавливая подбородком, ждала, улыбаясь.

— Матара, — сказал он, — иди ко мне.

Она приблизила лицо, дыша молоком и свежей травой, а ему показалось — отдаляется, утекая, как утекает вода из сложенных ладоней, тихо и неостановимо, как ни своди пальцы.

Когда он простонал, сжимая зубы, чтоб не испугать ее, как напугал в первый раз, когда сама пришла в травяном шалашике, наспех сплетенном в лесу, она вскрикнула, смеясь, как ребенок, наевшийся сладкого. И вскочив, мелькнула локтями и пятками, убегая снять кипящий казанок.

Нуба вытер мокрый лоб и уронил руку. Когда же это было? Он невнимательно считал, но у матайа они уже, пять, нет, шесть месяцев. А до того была пустыня и недолгие остановки в редких оазисах. А после — бродячая жизнь, когда пробирались через леса. Значит, восемь месяцев она ему маленькая жена. Сама захотела и он не отказался. И вот она уходит.

— Тебе нравятся яблоки? Это из сада госпожи матери Церета. Она очень строгая. Но не злая. И сильно любит сына. У нее есть еще дочки, две, они совсем маленькие. Я сплела им кукол, как умею, и госпожа Каасса подарила мне яблок. Я знаю, ты любишь. Это тебе яблоки. Ой!

Она снова вскочила и убежала в дальний угол. Вернулась, неся горшок, затянутый сверху крупной сеткой.

— Смотри, что у меня есть!

В темном нутре горшка прыгали, чуть слышно попискивая и топча лапками мятую зелень, два голенастых цыпленка, совали в дырки желтые клювы.

— Это курочка, а это петух. Я сделаю им загородку, и потом у нас будут яйца!

— Ты молодец. Я-то думал, умрешь с голоду, пока я тут валяюсь, а ты видишь, как шустро оборачивалась, даже хозяйство завела. Может, и бычок привязан за лавкой?

Нуба охлопал старое дерево, разыскивая воображаемого бычка. Матара засмеялась.

— Нету бычка! Но хочешь если — он будет у нас. Матайа хорошие. Как будто я снова дома. Только еще лучше. Как хорошо, что мы тут живем, да?

Говоря, она подвинула стол к самой лавке, помогла Нубе сесть и сунула ему в руку кусок лепешки. Поставила плошку, до краев наполненную горячим мясным бульоном, и, заботливо оглядев едока и снедь, села рядом, гордо следя, как он прихлебывает, откусывая хлеб.