Она перехватила его пристальный, заострившийся взгляд, смутилась, но глаз, полных горячего блеска, не отвела. Сегодня… — ударило ему в голову, когда она поднялась и, усмехнувшись чему-то, пошла туда, где готовилось пиршество. — Сегодня… — Он смотрел ей вслед, но чувствовал, что это «сегодня» относится не только к ней… К чему же еще?.. Если бы у него спросили, он бы не ответил.

Он только чувствовал, что-то случилось, что-то происходило сегодня — весь день, и не с ним одним, со всеми, — происходило, копилось, чтобы потом, в тряском, по-козлиному скачущем «рафике» разрядиться смехом, хохотом, раскатившимся по ночной степи… Вот когда, показалось ему, кончилось что-то, мучившее каждого, какая-то тяга, пригнетавшая к земле, и возникло то, что продолжалось теперь, под этой громадной, всходящей все выше луной, над морем, затянутым, вдали серебристо-сиреневым туманом, на краю степи, на краю света, возле мечети Карадон-Ата, вырубленной в скале тысячу лет назад бродягами-еретиками…

Все было легко, легко и возможно в этом мире.

И чувствуя, что это именно так, он сказал после второй стопки, — не потому, разумеется, что захмелел, а потому, что здесь все было легко и возможно.

— А все-таки мы вели себя вчера, как подонки.

Он это сказал, может быть, оттого, что после первого тоста (разумеется, за Гронского,) Спиридонов, смакуя ломтик нежнейшего балыка, помянул, как великое непотребство, вчерашнее — когда экспортным продуктом пришлось заедать не благородную хрустальную влагу, а нечто сомнительное под условным названием «портвейн»… Тут у Феликса и вырвалось о вчерашнем.

— Мы вели себя, как подонки, — сказал он. Балычок повис у него между пальцев, закусывать он не стал. — Настоящие подонки, — повторил он.

— Вы так думаете? — задал Карцев свой вчерашний вопрос, разглядывая сквозь граненую стопку пламя костра.

— Бросьте, Карцев, — сказал Феликс. — И вы тоже так думаете.

Он это произнес без озлобления или укора, просто констатируя факт. И положил нетронутый ломтик балыка на хлебную горбушку перед собой.

— Пожалуй, — согласился вдруг Карцев. — В известном смысле вы, конечно, правы.

Поиграв стопкой, он поставил ее, прижал к газете, как если бы ставил большую, во все донышко, точку.

— И все так думают, — сказал Феликс.

Они оба говорили тихо, но в гроте отдавалось каждое слово.

— Это так, так!.. — сокрушенно подтвердил Спиридонов.

— Не знаю, — повел плечами Сергей. — Не уверен. — Губы у него вспухли, вытянулись трубочкой. — Все мы… Во всяком случае, я сделал, что мог… — Слово «я» он выделил, это сообщило всей фразе привкус укора.

— Сергуха, не заводись, — остерег его Спиридонов. — Не заводись, Сергуха!.. Он прав, — и указал пальцем на Феликса.

— Я не завожусь, — нехотя буркнул Сергей.

Феликсу отчего-то стало его жаль. В конце концов, он действительно сделал, что мог.

— Я ведь по большому счету, — примирительно произнес он. — По самому большому.

Сухие доски горели ярко и бесшумно, без потрескивания. Кенжек подкладывал в огонь по щепочке, экономя дрова.

— Но надо же учесть, — нарушила короткое молчание Вера, — вы же все хотели хорошего… Это надо учесть… — Голос ее, прозвучал довольно нерешительно, — быть может оттого, что говорила она прямо противоположное вчерашнему. — И потом, что вы могли сделать?.. — Взгляд ее задержался на Феликсе.

— Это так всегда говорят: что мы могли сделать?.. — весело и со злостью сказал Феликс. — Это, знаете ли, Верочка, всегда говорят. Сначала, правда, иначе говорят, — в вашем возрасте… Мы, во всяком случае, тогда иначе думали, иначе говорили… А потом стали все чаще повторять: «что мы могли?..»

— Вот именно, — сказал Бек. Толстые стекла его очков были наполнены пламенем; казалось, все лицо у него пылает. — У Камю есть трактат о Сизифе, и он как раз… Как раз о том, что мы можем… То есть когда я читал его, я подумал… — Он приостановился, как бы не решаясь продолжать, спрашивая, можно ли…

— Давайте, Бек, — подбодрил его Феликс. — Сегодня все можно.

— А значит, можно и выпить, — сказал Карцев. — За Сизифа!.. Он, по-моему, одолел смерть?..

— У нас есть фасоль в томатном соусе, — объявил Кенжек. — Где нож? Я открою…

— За Сизифа! — сказал Карцев.

Рваные края грота отчетливо, как вырезанные из черной бумаги, выделялись на фоне светлого неба. Лунные лучи казались тягучими, вязкими. Они заливали плоскую равнину — внизу, под скалой, — уходящую к невидимому морю. Когда-то оно плескалось там, катило белые буруны, в воздухе устойчиво пахло гнилыми водорослями, йодом, сырой солью…

Ах, хорошо!.. — подумал Феликс.

— Так что же, Бек? — сказал он. — Вы говорили о Сизифе…

— Есть версия, — сказал Бек, — по которой Сизиф обманул бога смерти, заковал его в оковы и сделал людей бессмертными, однако дело не в этом. — Он своим обычным жестом поправил очки, но что-то нарушило сегодня его лекторскую интонацию. Он был взволнован. — И не в том, что Сизифа за это покарали боги… Дело в том, как его покарали.

— Это вы про камень? — спросил Спиридонов.

— Вот именно, — сказал Бек. — Тут вся философия экзистенциализма…