Рымкеш, поминутно всхлипывая, с красными от слез глазами, рассказала им обо всем, стоя на крыльце гостиницы, и повторила еще раз в кают-компании, где все они толпились, не расходясь по своим номерам. Феликс не заметил, когда исчезли Жаик и Айгуль, — должно быть, в то время, пока остальные, в полнейшем ошеломлении, проталкивались следом за Рымкеш по тесному коридору.

То же самое, не считая подробностей, услышали они в той же кают-компании от старухи-уборщицы и двух командированных, которые прилетели утром и по пути в гостиницу завернули к дежурному в райисполком. Там, несмотря на ранний час, собралось много народу, и они узнали о случившемся. Возможно, именно эти парни в цветастых рубашках, степенно прихлебывающие из пиалушек горячий и крепкий, хорошо заваренный чай и рассказывающие о том, что им было известно, с вежливым участием посторонних, — возможно, именно они, а не Рымкеш и не растерянная, испуганная уборщица, вдобавок скверно говорящая по-русски, заставили Феликса поверить, что все, что случилось, произошло на самом деле, а не является обрывком бессвязного, нелепого сна.

Первым опомнился Сергей, — то есть не то чтобы опомнился, он, перешагнув порог кают-компании, сразу даже и не сел, а рухнул на табурет, как если бы его больше не держали ноги, — но, как бы там ни было, он первым овладел собой и заговорил, начал задавать вопросы, и его светлые глаза из диких каких-то, диких и одурелых, постепенно делались все более ожесточенными, пронзительными, в них появился стеклянный блеск. Он появился, заметил Феликс, в тот момент, когда Рымкеш упомянула о Сарсене — среди тех, кто был с Темировым. Тут Сергей впился в нее глазами, переспросил раз и еще раз, и начал допытываться, откуда взялось ружье, и чье оно, это ружье, и как, в каком положении оно выстрелило, начал задавать вопросы, на которые Рымкеш, разумеется, не могла ответить, как не могла ответить и на вопросы, которые принялись ей задавать Карцев и Спиридонов.

Сами по себе вполне естественные и уместные, эти вопросы казались Феликсу сейчас неестественными и неуместными, даже кощунственными, так как подменяли то страшное И непоправимое, что случилось, мелким и несущественным — обстоятельствами, которые этому сопутствовали. Но раньше, чем он успел что-то по этому поводу сказать, у Веры с отчаянием в голосе вырвалось:

— Ах, ну какое, какое это теперь имеет значение!..

И Гронский, до того не проронивший ни слова, сказал:

— Девочка права… — Он хотел что-то прибавить, но только с горечью взглянул на всех и опустил глаза. — Абсолютно никакого значения, — пробормотал он.

Рымкеш, внезапно разрыдавшись, ушла.

Бек о чем-то спросил уборщицу, которая нерешительно топталась на пороге с веником в руках. Она ответила и тоже вышла.

— У Рымкеш сын шофером, на одной из тех машин, — пояснил Бек. И с укоризной посмотрел на Сергея.

— А я почем знал, — хмуро отозвался Сергей. Слова Бека его, казалось, не тронули, как и слезы Рымкеш.

Оба приезжих встали и тихонько удалились из комнаты, перед тем старательно смахнув со стола крошки и составив, одна в другую, пиалушки на подоконнике. Дверь за ними плотно затворилась.

— Не нравится мне эта история, — сказал Сергей.

— Чему уж тут нравиться… — пробормотал Спиридонов.

— Я в другом смысле, — сказал Сергей.

— Не накручивайте, — сердито возразил ему Карцев. — Чего в жизни не случается. — Он снял очки, вынул платок и вытер блестевшие, в липкой испарине, подглазья.

— Все равно, — Сергей зажегся. — Как это можно: целить в бутылку, а попасть в человека? — Он вскочил, с грохотом задвинул ногой табуретку под стол. — Вы это себе представляете?..

Он вышел на середину комнаты и сделал жест, которым вскидывают ружье, ловя мушку прищуренным правым глазом. Воображаемый ствол уперся в окно.

— А теперь объясните, как это получилось? И кем… Я уж не знаю, кем надо быть, чтобы лезть прямо под пулю?..

— Да нет, отчего же… — угрюмо усмехнулся Спиридонов.

Подойдя к Сергею, он изменил положение его рук таким образом, что правая, как бы сжимающая шейку ложа, оказалась на бедре, а левая, обхватившая цевье, на уровне груди.

— Вот в такой позиции ты и стоишь, готовишься, поджидаешь, пока бутылку на камень или там бугорок поставят… А патрон уже в стволе, а палец на спусковом крючке… И тут вдруг я — рядом…

Он внезапно вскинул руку, как бы поднося ко рту невидимую сигарету, и при этом толкнул — снизу вверх — левую руку Сергея.

— Чпок! — выстрелил Спиридонов губами. — Вот так это бывает, Сергуня…

Сергей обескураженно моргал.

— А ну еще раз…

Спиридонов повторил движение.

— Чпок!.. Был человек — и нет человека!..

Он постоял немного, покачиваясь в задумчивости с пятки на носок, и вернулся на прежнее место, подле Карцева.

— Все равно, — упрямо возразил Сергей. — А ружье? Откуда оно взялось?.. Ведь согласитесь, как-то странно… — Не закончив, он с досадой махнул рукой. — Я в редакцию, — сказал он, наверное, первое, что пришло ему в голову. Бездействие тяготило его, было невыносимо. — Авось что-нибудь выясню… Вы не хотите? — он исподлобья взглянул на Феликса.

Не дождавшись ответа, Сергей решительно щелкнул массивной металлической бляхой, туго затянул ремень и вышел.

Пожалуй, надо было отправиться с ним… Но Феликс не мог преодолеть тоскливого чувства, что любые детали, подробности, уже известные или те, которые предстояло узнать, не в состоянии ничего переменить, переиначить в том, что случилось. И когда после ухода Сергея в комнате повисла, с каждой минутой уплотняясь, никем не нарушаемая тишина, он почувствовал еще и то, что возвращался сюда, все они возвращались с неясной надеждой — что-то исправить, изменить… Они опоздали… И в этом была их вина, которую тоже нельзя ни исправить, ни искупить, и вина для каждого — хотя в этом никто бы не признался — не менее тяжелая, чем смерть Темирова, и, может быть, еще тяжелей…