— Стоп, — сказал Феликс. — Сначала — сюжет. И по возможности без эмоций.

— Хорошо, я без эмоций… — несколько растерянно проговорил Сергей. Было видно, как он, смиряя «эмоции», готовые выплеснуться, внутренне напрягся, отчего мальчишеское лицо его потемнело и нахмурилось. Впрочем, он тут же овладел собой. Он подошел к столу, развязал тесемки на одной из папок, полистал бумаги, вырезки, одну выдернул из-под тугой скрепки — он делал все не спеша, с подчеркнутой методичностью, «без эмоций» так «без эмоций», но тут не выдержал, оборвал уголок, — ну да ладно, он погладил этот уголок пальцем, как гладят ушибленное место или место вокруг небольшой и внезапной ранки, — погладил и вернулся к изголовью кровати, где, пристроив подушку повыше, в ожидании расположился Феликс.

— Вот, — сказал Сергей, протягивая ему коротенькую вырезку из газеты. — Без эмоций. — И блекло усмехнулся — одними губами.

Феликс читал не спеша, процеживая слова, иной раз возвращаясь к предыдущей строке, пытаясь как бы восстановить первоначальный текст заметки, — еще не заметки, вернее, а письма, полученного редакцией, пытаясь его реконструировать, — сквозь стандартную правку, бесцветные слова и фразы, добраться до того состояния, в котором письмо это выпало из конверта, надрезанного ножницами, на стол зава отделом писем — и было листком, скорее всего из тетрадки, в линейку или клеточку, исписанным фиолетовыми или черными чернилами, каким-то особым, своим почерком, и как-то особо, по-своему начиналось и кончалось, и была в нем живая корявость кривой, но зеленой ветки, и может быть — нечаянный отпечаток слегка выпачканного в чернилах пальца, и может быть — даже собственный, не истребленный почтовой дорогой запах… Это мешало читать, мешало ухватывать простой и явный смысл заметки, то есть то самое, ради чего усилиями редакционных работников полученное письмо и было преображено в рассчитанную на многие тысячи читателей заметку.

Он прочитал, вернулся к началу и прочел вырезку из газеты еще раз:

Зимой этого года в ряде хозяйств нашего района я по долгу службы проверял достоверность отчетных данных о поголовье скота. Выяснилось, что совхозы Джангильдина, им. XVII Партсъезда и «Джетысу» в отчете указали меньшее поголовье. Нетрудно догадаться, ради чего это делается: осенью при сдаче скота на мясо появляется возможность «перевыполнить план».

О результатах проверки я доложил в райисполком. Но, как ни странно, в моем докладе было усмотрено чуть ли не посягательство на… престиж района. Вскоре после этого к нам приезжала комиссия Комитета народного контроля. Она подтвердила правильность того, что было выявлено районной инспекцией, и установила еще несколько случаев очковтирательства.

Через некоторое время я вскрыл факты приписок при сдаче шерсти и сообщил об этом в райисполком А. Омарову. Я надеялся, что получу здесь поддержку, а получил нагоняй. Почти целый год с тех пор меня «прорабатывают» на собраниях, совещаниях, выставляют чуть ли не врагом района.

— Ну, что? — сказал Сергей, не отводивший глаз от лица Феликса, пока тот читал. — Сюжет ясен? — Он был убежден, что заметка должна произвести, уже произвела на Феликса неотразимое и вполне определенное впечатление.

Феликс, однако, в ответ издал нечто между протяжным «м-м-м…» и средней тяжести вздохом, после чего вновь углубился в вырезку.

Он и в самом деле пытался обнаружить между газетных строк недовыявленный, скрытый смысл, как ищут щелку в плотно сколоченном заборе, хотя было, было тут и легкое кокетство перед Сергеем. Когда-то, молодым газетчиком, он тоже всему предпочитал факт, в хорошо, точно изложенном факте ему мерещилась высшая ясность. Обстоятельства, мотивы, психологические тонкости — вся эта бодяга, казалось, лишь замутняет факт, похожий на очищенную от примесей воду в стерильной пробирке. Может быть, это и было естественно для тех лет, когда предполагалось, что истину можно добывать столь же просто, как дистиллированную водичку, перегоняя ее посредством пара из колбы в колбу…

Но ему вспомнилось вчерашнее утро, дым от крепких кубинских сигарет и человек в белых от пыли сапогах, с правым, круто срезанным плечом, образующим прямой угол…

— Славный парень, — сказал он, сказал то самое, чего ждал от него Сергей, и тот расплылся в улыбке. Но улыбка, в общем-то, была здесь неуместна, и он тут же ее стер. Лицо Сергея снова приобрело хмурое, озабоченное выражение.

— Это еще не все, — проговорил он сурово, — это только начало… — И взгляд, которым провел он по лицу Феликса, не скользнул, а как бы окарябал…

Впрочем, в самой заметке было что-то такое вот раздражающее, карябающее… Хотя — что?..

— Ну так рассказывайте, — сказал Феликс. И полез в карман за сигаретами. Пачка, конечно, намокла вместе с брюками и когда он запустил пальцы внутрь, они ткнулись в табачную кашу. Но Сергей опять проявил невероятную и даже в чем-то подозрительную деликатность, не заметив манипуляций Феликса с брюками и сигаретами, и тут же подставил Феликсу свои.

— Других здесь нет, — сказал он. — Придется курить эти…

Сигареты были длинные, без фильтра, — кубинские, тe самые, — подумал Феликс.

Рассказывал Сергей, по-прежнему силясь сдерживать эмоции, голосом нарочито ровным, глухим, откинувшись в кресле и скрестив — лодыжка к лодыжке — свои длинные ноги в потертых джинсах и растоптанных синих кроссовках. Ему при этом, возможно, хотелось походить на эдакого хладнокровного британца, не теряющего самообладание ни при каких обстоятельствах. Он и слова начинал тогда выговаривать невнятно, не раздвигая челюстей — на английский манер. Но для такой игры хватало его не надолго. Он щелчком выстреливал окурок прямо в окно, вскакивал за новой сигаретой и начинал бегать, метаться по комнате всего номера хватало ему на три шага.