Шрифт:
– У тебя пенис больше, – вдруг сказала красавица.
Я даже заморгал от изумления. Правда, она употребила другое слово – не «пенис», ибо латынь еще не возникла как самостоятельный язык, а нечто более сленговое, вроде нашего «хрена». Только это не важно. Когда мы занимались любовью, я обладал пенисом Париса…
– Да нет, я вовсе не поэтому отличила тебя, – пояснила Елена, словно прочитав мои мысли. – Это просто наблюдение.
– Тогда как же…
– Вот именно. Как. Ты завладел мной иначе, Хок-эн-беа-уиии.
Я не знал, что на это ответить. А если бы и знал, не смог бы ясно произнести ни звука.
Дочь Зевса опять улыбнулась:
– В первый раз мы были с Парисом не в Спарте, где он захватил меня, и не в Илионе, куда потом отвез, а на маленьком островке Крона, по дороге сюда.
Я никогда не слышал об этом острове. Но поскольку в переводе с античного его название означает «скалистый», получается, сын Приама прервал обратное плавание ради того, чтобы пристать к безымянному, покрытому камнями берегу, лишь бы остаться с пленницей наедине, подальше от любопытных глаз команды. Из чего можно заключить, что герой достаточно… нетерпелив. «Как и ты сам, Хокенберри», – отчетливо проговорил внутренний голос, удивительно смахивающий на пробудившуюся совесть. Слишком поздно пробудившуюся.
– С тех пор мы имели друг друга сотни раз, – мягко продолжала красавица. – Однако ничего подобного этой ночи между нами не случалось. Никогда.
Мамочки. Что это… похвала? Я так хорош или… Стоп! Ерунда. В поэме Гомер на каждом шагу превозносит богоподобный облик и чары Париса, величайшего любовника, перед которым не устоять ни кратковечной женщине, ни богине, а это значит лишь одно…
– Ты, – прервала мои смущенные думы Елена, – ты был… серьезен.
Вот как. Серьезен. Я потуже запахнул рваный хитон и в замешательстве уставился на грозовое небо. Серьезен!..
– Искренен, – продолжала она. – Очень искренен.
Если ты не заткнешься, подумалось мне, если не прекратишь подбирать синонимы к слову «ничтожный», я выкручу твое белое запястье, отберу кинжал и сам полосну себе по горлу.
– Это боги направили тебя? – спросила красавица.
Может, все-таки приврать? Даже у этой женщины с сердцем воительницы не поднялась бы рука распотрошить посланника с Олимпа. Но я снова выбрал правду. Елена читала меня, будто раскрытую книгу. И потом, ложь приедается…
– Нет, меня никто не направлял.
– Ты явился в этот дом, только чтобы побыть со мной?
Что ж, хотя бы на сей раз обошлось без непристойностей.
– Да. То есть не совсем.
Избранница Париса молча смотрела на меня. Где-то на улице громко захохотал мужчина. К нему присоединился звучный женский смех. Я же говорил, Илион никогда не спит.
– Как тебе объяснить? Всю войну, с самого первого дня мне было так одиноко… Безумно не хватало человеческого тепла, беседы, прикосновений…
– Теперь-то, надеюсь, хватило? – перебила она, не то насмехаясь, не то обвиняя.
– Да, – отозвался я.
– У тебя есть супруга, Хок-эн-беа-уиии?
– Да. Нет. – Я замотал головой, чувствуя себя последним идиотом. – Наверное, когда-то я был женат… Только теперь моя жена мертва.
– Наверное?
– Видишь ли, бессмертные перенесли меня на Олимп сквозь пространство и время… – Все равно не поймет; ну и ладно. – Кажется, я умер в той жизни, а они каким-то образом восстановили мой прах. Но не память. По крайней мере не целиком. Иногда в голове возникают картинки из прошлого, зыбкие, как мечта или сон.
– Я знаю, о чем ты, – откликнулась Елена.
И схолиаст из двадцатого столетия поверил: действительно знает. Неясно откуда и все же – знает.
– Кому именно ты служишь, Хок-эн-беа-уиии?
– Отчеты выслушивает одна из Муз. Однако лишь вчера стало известно, что моей жизнью управляет сама Афродита.
– Странно, – вскинулась красавица. – Моей тоже. Как раз вчера, когда она вытащила Париса из горячей схватки с Менелаем и перенесла в нашу постель… [17] Сначала я отказывалась, но богиня угрожала предать меня губительной, испепеляющей ярости (это ее слова) троянцев и ахейцев…
17
Тут Хокенберри противоречит сам себе: в шестой и девятой главах он утверждает, что поединок имел место несколько лет назад.
– А еще покровительница любви… – негромко сказал я.
– Покровительница похоти. Вожделений, о которых мне столько известно, Хок-эн-беа-уиии.
И снова я не нашел что ответить.
– Мою мать звали Леда, дщерь Ночи, – будничным тоном поведала Елена. – Однажды Громовержец спустился к ней и обольстил, приняв вид лебедя. Огромного такого самца… В нашем доме была фреска, изображающая моих старших братьев у алтаря Зевса. И меня – в виде большого белого яйца.
Тут я не сдержался и громко прыснул. Живот непроизвольно сжался, ожидая удара холодной стали.