Манмут был слишком возбужден, чтобы отвечать.

– Знаменитое издание 1623 года вы посвятите Уильяму Герберту и его брату, а когда сонеты напечатают, на титульном листе будет стоять «г-ну У.Г.».

Драматург уставился на собеседника, как на порождение горячечного бреда.

«О нет, мастер Шекспир, в действительности это вы – предсмертный бред задыхающегося мозга», – подумал моравек. А вслух произнес:

– Мне просто любопытно, как можно иметь любовником юношу или мальчика.

К изумлению капитана «Смуглой леди», Бард выхватил из-за пояса кинжал и подвел острие прямо к шее существа.

– Есть ли у вас глаз, маленький Калибан, чтобы мне пронзить его?

Осторожно, боясь оцарапать долговременную плоть еще глубже, Манмут промолвил:

– Тысяча извинений. Я здесь чужой и незнаком с вашими обычаями.

– Видишь ли те три ближайших головы, насаженные на колья?

Моравек опасливо покосился:

– Вижу…

– Еще неделю назад их обладатели тоже были незнакомы с нашими манерами, – прошептал поэт.

– О да, понимаю. Я не желал оскорбить вас, сэр.

Грозный клинок скользнул обратно в кожаные ножны. Маленький европеец припомнил, что актеры всегда питали слабость к выразительным позам и цветастым выражениям. Хотя, конечно, заточенный кинжал не имел ничего общего со сценическим реквизитом. Как, впрочем, и ответ Шекспира не был отрицанием – в подлинном смысле слова.

Собеседники одновременно повернулись к Темзе. Чудовищно огромное рыжее солнце нависло над рекой в закатной дымке. Шекспир заговорил, негромко и мягко:

– Если я когда-нибудь и напишу сонеты, о Калибан, то лишь исследую в них заново свои ошибки, слабости, сделки с совестью, тщеславие и мучительные неясности жизненного пути – подобно тому, как мы щупаем языком окровавленную дырку в десне после стычки в таверне. Поведайте же мне о гибели своего друга, этого Орфу с Ио.

Манмут не сразу уловил суть вопроса. Ах да…

– Я не смог завести «Смуглую леди» в одну из прибрежных пещер. Пытался, но не смог. Реактор внезапно вырубился, и мы остались без тока. Подлодка проплыла еще чуть-чуть, менее четырех морских миль, я опустошил емкости с балластом, и все-таки мы затонули в трех километрах от берега.

Он бросил взгляд на поэта. Казалось, тот слушает очень внимательно. Стены домов за его спиной окрасились неповторимым алым цветом заката на Темзе.

– Я выбрался наружу, переключился на автономное дыхание и нырял несколько часов подряд, – продолжал Манмут. – Инструментов почти не осталось: нагрудный фонарь, немного ацетилена да пальцы манипуляторов. Я не сумел ни вскрыть двери отсека, ни расчистить завалы в затопленном коридоре. Какое-то время Орфу поддерживал со мною связь – пока внутренние системы подлодки не отказали окончательно. Знаете, в его голосе не слышалось ни беспокойства, ни страха, только усталость… страшная усталость. До последней минуты. Там, внизу, было очень темно. Вроде бы я потерял сознание. Наверное, так и лежу теперь на дне марсианского океана, скончавшись вместе с Орфу. Или же медленно умираю, и клетки органического мозга в предсмертном всплеске активности рождают видение о нашем разговоре.

– В твоей груди сердца живые бьются всех тех, кого давно ты схоронил, – монотонно изрек Шекспир, – возлюбленных, что больше не вернутся, друзей твоих, что спят во тьме могил. [18]

Моравек очнулся на суше. В косых лучах марсианского утра он увидел над собой дюжины маленьких человечков с полупрозрачными зелеными лицами. Их черные глазки пристально смотрели на робота. Когда тот поднялся со слабым жужжанием сервоприводов и сел, существа отступили на пару шагов.

О небо, ну и малыши. Еще ниже Манмута. Бесполые обнаженные существа отдаленно смахивали на гуманоидов: две руки, две ноги – однако, приглядевшись, моравек не заметил ни ушей, ни ртов. Трехпалые конечности придавали им особое сходство с мультперсонажами из медиаархивов Потерянной Эпохи. Плоть этих странных созданий напоминала мягкий прозрачный пластик, внутри которого булькали и перекатывались пузыри, зеленые комки, частички и крупные капли непонятного происхождения, точно в лампе, подаренной Уртцвайлем и погребенной теперь на дне океана. Никаких вен или полноценных органов.

По тропинке, прорубленной в скале, спускались посмотреть на Манмута новые и новые человечки. На краю утеса лежала привязанная к деревянным роликам громадная каменная голова. Еще одна возвышалась на берегу километром восточнее. Черты лица было не разобрать. А, к черту дурацкую башку!

Моравек обернулся на море. Теплые волны накатывались на песок с точностью ударов метронома. Где же «Смуглая леди»?

Вот и она – за две сотни метров от пляжа. Часть верхнего корпуса с командной надстройкой покачивалась над водой. Эхолот и сонар умерли еще раньше подлодки. Манмуту пришлось испытать самую горькую обиду капитанов: он пережил собственное судно. Европеец вспомнил, как бешено тряс двери грузового отсека, стоя в клубах поднятого ила и донной мути. Верно, он лишился сознания и каким-то образом выплыл на берег.

«Орфу! Сколько же времени я провел в грезах о Шекспире?» Чуть менее четырех часов, подсказал внутренний хронометр.

«Он еще может быть жив».

Моравек зашагал к воде, намереваясь брести по дну столько, сколько потребуется.

Десяток маленьких зеленых человечков преградил ему путь. Затем их стало двадцать. Потом пятьдесят. И вот добрая сотня существ окружила незваного гостя.

Манмут никогда не поднимал руки в гневе, но сейчас он ощутил готовность драться, растерзать, разбросать ненавистную орду, если придется. Хорошо, вначале он попробует убедить их словами.