Я ощутил очередной укол ревности.

– Не дуйся, Леш! – моя половинка ласково погладила меня по коленке. – Я на него случайно наткнулась. А ты мне так здорово все объяснил, что я сразу поняла, что это такое.

Последствия укола ревности смыло волной нежности и приливом гордости.

– Я с Машей еще пообщаюсь, ладно? – Надя просительно заглянула мне в глаза.

Я кивнул, не дожидаясь окончания фразы.

Жена тут же вцепилась в «Пианино», и я понял, что в ближайшее время мы с Надей будем общаться только изредка. Ладно, лишь бы им было хорошо.

Им было хорошо. Во всяком случае, Надя отрывалась по полной. Утром она хватала «Пианино», не успев проснуться, кормить ее приходилось с ложечки, и только в места общего пользования она ходила без любимой игрушки и с открытыми глазами.

Я уж думал, что до родов мы с женой не увидимся, но на третий день Надя натерла пальцы так, что не могла в руки теплую кружку взять, не то что «Пианино». Это ее немного отрезвило. Она даже заметила мое присутствие, изобразила раскаяние по поводу моей всеми брошенности и настояла на том, чтобы я немного поработал.

– Я и без тебя не скучаю, а ты только маешься без дела.

И принялась намазывать подушечки пальцев заживляющим кремом из облепихи.

Я стал навещать некоторых старых клиентов, а когда мне предложили взять группу, почти не колебался. Жену я оставлял с чистой совестью. Она, кажется, даже была рада, что не придется помнить о муже, который в соседней комнате ждет от нее хоть какого-нибудь знака внимания.

Но даже с занятий я звонил регулярно. Мало ли что.

Это случилось на сороковой день после маминой смерти. Я как раз сделал перерыв в занятиях, и какой-то вопрос из группы напомнил мне про народную традицию поминать умерших на сороковой день. Была мысль не напоминать Наде лишний раз о смерти, но по зрелом размышлении я ее отмел. Нас смерть давно не пугала, разве что могла вызвать неприятные воспоминания, а маму помянуть стоило.

Первый раз к телефону никто не подошел. Это было вполне ожидаемо: Надя могла уснуть, отлучиться в туалет, «заиграться» на «Пианино». Я не стал тут же названивать. Заметит мой номер в непринятых, сама перезвонит. Но она не перезвонила даже через два часа, когда занятие закончилось. Я снова набрал Надю.

– Алло? – ответил озабоченный мужской голос.

– Э-э-э… Мне Надежду Петровну, – от неожиданности сказал я.

– А… Вы муж, да?

У меня земля начала уходить из под ног. Пришлось ухватиться за стенку.

– Муж. Что с ней?

– Трудно сказать, – голос был по-прежнему озабочен. – Что-то неврологическое… Ребенка достали, сейчас он в реанимации. Подъезжайте во вторую больницу, в регистратуре спросите…

Земля уходила из-под ног все дальше и дальше. Врач мне что-то еще говорил, я выдавливал из себя междометия, но думал только о том, как бы сейчас не упасть.

Потом бросился вызвать такси. Наткнулся на кого-то из группы. Он (или она?) предложил меня подвезти. Я согласился, даже не поблагодарив. Не сказал я «спасибо» и выскакивая у дверей приемного покоя.

Все это время я старался успокоить себя: мол, ничего страшного, Надя справится. А если и не справится, мы найдем друг друга через электронную почту, я ее привезу к нашей дочке. Машенька ведь в реанимации? Значит, под надежным присмотром. Ничего плохого случиться не может!

Но утешения давались мне плохо. Откуда-то из глубин подсознания вырвался животный страх смерти. Хуже чем смерти – страх безвозвратной утраты родного человека. Все время вспоминался профиль мамы в гробу.

Надю я потерять не мог. Это было бы слишком несправедливо: такое счастье – и вдруг потерять. «Лучше бы его вообще не было, – злобно подумал я, – такого счастья, чем теперь бояться…» Подумал и чуть не заехал сам себе по роже за такие мысли.

В палату меня не пустили: Надя тоже лежала в реанимации. Я помнил, что ее ко мне пускали, пытался пробиться. И наверное, смог бы убедить или подкупить врачей, если бы меня самого так не трясло. Кончилось тем, что мне дали настойку пустырника и посадили в мягкое кресло в ординаторской, пообещав сообщить, как только что-то выяснится.

Я подчинился. И вдруг обмяк. Может быть, возбуждение сменилось торможением, как учат наши славные физиологи. Может быть, сердобольный врач не пустырника мне подсунул, а что-то посерьезнее. Так или иначе, я оцепенел. Сидел и тупо смотрел на диплом на стене, не реагируя на косящихся на меня врачей. Сколько прошло времени, сказать не берусь. Наверное, много, потому что диплом я изучил досконально, вплоть до завитушек в подписях. Правда, так и не понял, за что и кому он вручен.

Очнулся оттого, что меня осторожно трогают за плечо.