― Ох, да оставьте, видите - она боится. Укройте шкурами...

Что-то пушистое легло сверху, длинные трепещущие ворсинки заслонили бьющее в глаза пламя, успокоили взгляд. Мейри ощущала странное покалывание в руках и ногах, и оно становилось все сильнее, причиняли ей боль, она хотела перевернуться, но не могла.

― Это что еще за...Бриона, Цори, помогите, разожми руку, девочка...вот так...

Голоса загомонили.

― Ты помнишь, что с тобой произошло?

― Нет, ― ответила Мейри, поняв, что обращаются к ней. ― Больно.

― Сейчас, радость моя. Будет полегче.

Ей влили в рот какое-то питье, приподняв ее голову, и она смогла увидеть обращенные к ней тревожные лица трех женщин. Двух, бабушку и внучку, Мейри, вроде как, помнила. Женщина, красивая, светловолосая, с родным голосом, но совершенно незнакомая, поднесла к глазам Мей что-то блестящее, мельтешащее в свете очага, спросила:

― Это твое? Ты держала его, когда Цори нашла тебя возле шатра.

Мейри разглядела предмет в руках женщины - серебристый блестящий кулон на длинной цепочке. Ужас плетью хлестнул в груди, кажется, она закричала во сне...и проснулась.

Мейри раскрыла глаза, вслушалась в дыхание спящих, но страх висел над ней, как паутина, и только всхлип кого-то из младших в темноте чуть развеял марево ужаса. Девушке было холодно, после обильных праздничных напитков хотелось по малой нужде, но страшно было даже подумать о том, чтобы выйти на двор в ночь. Одеяло комком лежало на полу у лавки и, потянув его Мейри увидела свернувшуюся на нем петелькой старую Сушу. Вот и славно. Как в детстве, девушка подхватила недовольную кошку на руки, и, растолкав всхлипывающих малышей, которые больше всех тянули накануне ягодный морс, под надежной мурчащей защитой повела всю компанию на двор.

****

Утром Мейри никто не разбудил. Она лениво открыла глаза, поерзала, вспомнила, почему спит в узкой детской постельке, а на ее кровати разметались, ноги к головам, две младшие девочки. Оценив через полуоткрытую дверь высоту солнца, Мейри решила, что саг накануне только грозился взять ее с собой, а уехал один, хмыкнула, вспомнив ночные кошмары, казавшиеся теперь глупым бредом перегруженного пуза. В дверь, не спеша, вошел Маврун. Зорким глазом изучив обстановку в человеческом курятнике, он расправил куцые крылья, встряхнулся и принялся выискивать что-то на разукрашенном весенними лучами дощатом полу. Никто, конечно, и не подумал переименовывать петуха, как был демоненком, так и остался, Лелея согласилась-таки, что для исчадия Маврун - самое имя. Однако после взбучки и темницы негодник поутих, занялся своими прямыми обязанностями - водил по двору курочек, встречал солнце, кукарекал тревогу, меры только не знал и наглости не потерял. Вот и сейчас, беспутный, завел глупых бисероглазых подружек прямо в дом. Куры доверчиво шли за мужем, переступая чешуйчатыми лапами. Суша смотрела на них, прищуря желтые опасные глазищи, мол, дали б мне волю, показала бы, кто в доме хищник.

Кара вошла в спальню на цыпочках, кивнула Мейри, принялась растерянно оглядываться, вспоминая, видно, куда что во вчерашнее суете уложила.

― Что ищешь?

― Гребешок.

― Младшие кукол чесали вчера не твоим ли, костяным?

Кара оглянулась на сопящих девочек, махнула рукой, распустила косу, принялась переплетать, водя по прядям растопыренными пальцами.

― Гости разъехались?

― Давно уже. Саг Флов к озерам подался на рассвете. Учитель сказал, чтоб в третью четверть ты ждала его с лошадьми за околицей.

― Четыре храма, чего ж не разбудили? ― подскочила Мейри. ― А где сам?

― Ночью ората с дальнего села мужа, окаянниками убитого, привезла отмолить, так они с Брием на рассвете на погребальный его повезли, на поляну.

Мейри завертелась юлой: переоделась в дорожное, заплела косу, подхватила мешок с собранными с вечера вещами и выскочила на двор. Кто-то уже позаботился о Скачке и Крупинке, оседлал их, вывел попастись за околицу. Лелея отдала девушке седельные сумки с вещами сага и снедью в дорогу. Из сумок вкусно пахло, Мейри пожалела, что не прихватила на кухне сырную булку, но возвращаться ленилась. Погребальная процессия уже вернулась, у калитки на подворье пожилая вдова-ората в ритуальной белой накидке поверх платья вяло раздавала пироги из корзины. Мейри, проходя мимо, мотнула на пироги головой Брию, мол, как тебе? Тот, уже отведав поминальное, многозначительно скривился за спиной у сага и сплюнул в траву. Нет, значит, нет. Мейри обошла процессию по большой дуге, вышла за калитку, прилегла в тенечке под деревом ждать учителя.

Она уже и стащила из сумки пирожок, и солнце поднялось выше, а сага все не было. Разошлись поминальщики. Ората-вдова, сняв накидку, отстала на дороге от односельчан, увидела лежащую на траве девушку и, оглянувшись на храм, двинулась к ней по траве. Мейри поглядывала из-под полуопущенных век, ожидая балагана. Женщина встала над ней, горько кривя узкие губы:

― Никчемыши ваши боги!

Мейри молчала, жуя травинку. Ората суровому сагу в глаза не решилась высказать, пришла у безобидной с виду девки испугу напиться.

― О чем вы, нахлебники, со своими стихиями толкуете? К чему кормить нам вас, балаганщиков? Почему не защитили ваши боги кормильца моего от окаянников? Смотрели, значит, как кровушка из него в землю утекает, покормилась земля кровушкой супруга моего? Что стоило богам убийцев остановить, на месте испепелить? Чего молчишь? Сказать нечего? А у самой-то глаза бесовские, бесстыжие!

― А когда ты невестке своей, ушлой да дерзкой, в еду травки посыпала, чтобы скинула она, а твой сын ее, пустоцвет, за ворота выгнал, хотела бы, чтоб боги тебя на месте испепелили? ― негромко спросила Мейри. ― Или тебе заветы божьи не указ?