У старого еврея в глазах блеснули слезы.

— Господин Соколов, так приятно, когда твой труд уважают! Я без ложной скромности скажу, в молодости умел кое-чего сделать. У “Альбрехта” взял цифру — сто пятьдесят тысяч наличными. И попал по глупости, по своей доброте.

— Как же, знаю! Вы помогали бедным евреям, и они же вас выдали. Осип Борисович, я не бедный еврей, но жду помощи. Вскрыли сейф. Ловкая работа! Унесли предмет, который я должен отыскать во что бы то ни стало. Я хочу пригласить вас с собой и показать, как нынче умеют работать.

— Это любопытно! Только, извините, у меня, как вы заметили, не брюки, а лоскутки для одеяла. И потом: посмотреть — хорошо, но ловить честного шнифера? Этот цимес кушайте без меня.

— Надевайте ермолку, господин Бронштейн, и я вывезу вас в люди!

— Зачем так церемонно? Для такого замечательного человека я просто Буня.

Соколов отвез Буню в Сандуновские бани, где его всего лишь за полтора-два часа привели в полный порядок: отмыли вековую грязь, подстригли, наманикюрили, срезали мозоли. Портной Давид, трудившийся по мелкому ремонту одежды, снял мерку с Буни и отправился в соседний “Мюр и Мерилиз” — первый универсальный магазин в Москве (нынче — ЦУМ). Там он закупил все, во что должен быть одет приличный еврей.

Буня выпил немного водки под семгу и удивлялся, глядя в зеркало:

— Когда сегодня утром я ел тухлую фиш, разве я думал, что скоро буду похож на губернаторского зятя? Какие роскошные шкеры, “колеса” со скрипом, да на них еще “кобылки”! И клифт на меху! Уважили...

Старый еврей еще продолжал восторгаться брюками, ботинками в галошах и меховым пальто, а сыщик уже вводил его в разграбленную бронированную комнату. Буня с любопытством оглядел и динамитный сейф с громадным раскореженным отверстием, и нетронутый замок и похвалил “центовку” — пилу “Сименс”:

— Красивый аппарат! Только зачем, извините, корежить “кассу”?

Буня запустил пятерню куда-то за пазуху, где у всякого почтенного еврея висит могендовид, но вытащил нечто другое, похожее на трехлопастную вилку с петлей. Минут десять он тяжело сопел возле замка и, к очередному расстройству директора Щербакова, открыл его.

— Как же так? — возмутился директор. — Поставщик сейфа уверял меня, что воры не смогут открыть замок этой системы!

— Так я же не вор, — обиделся Буня. — Я артист... своего дела.

А Соколову он на ухо сказал:

— Вы можете мне удивиться, но это рука Слесаря — Семена Липкина. И это во мне вызывает недоразумение: Слесарь уже года три на царских харчах. — Буня долго и печально глядел в глаза Соколову. Потом глубоко вздохнул: — Я никогда бы не сдал шнифера, извините, лягавым. Но Слесарь очень плохой человек. Он вскрывал “кассы” у хороших евреев. Помните, “Струзер и Гофшнейдер” на Мясницкой? А двести тысяч Лазерсона, который “Торговый дом” на Тургеневской? Но и это было бы наплевать. Но Слесарь, — Буня еще больше понизил голос, — не брезгует трупами. На нем несколько мокрух. Скажите, разве это годится шниферу? Нет, уверяю вам, шниферу это не годится. Это позор на нашу голову.

В тот же праздничный день в полицию пришло сообщение: некая старушка Дроздова видела ранним утром, когда толком еще не успело рассвести, как какой-то дядя засунул в прорубь, что в Путяевском пруду в Сокольниках, мужчину.

Труп полиция обнаружила быстро. Им оказался молодой человек лет двадцати двух. На шее болталась удавка с двойной петлей. Выпученные глаза бессмысленно и страшно глядели в небо.

К вечеру в сыск пришло заявление князя Ильинского о внезапном исчезновении его племянника Адриана, студента биологического факультета университета. Прибывшие в морг слуги князя сразу же опознали Адриана.

Кошко скептически отнесся к версии Соколова, что ограбление в Ссудной казне и убийство Адриана связаны между собой.

Соколов спорить не стал. Он лишь приказал всем осведомителям и секретным агентам:

— Землю носом ройте, но Слесаря найдите! Иначе я вас!..

И вот наконец на пятый день после кражи поступило донесение: Слесарь гужуется с двумя барухами в доме Герценшульца, что на Трубе в Малом Сухаревском переулке.

Когда сыщики вломились в грязную, прокуренную тесноту полуподвального помещения, они застали Слесаря, валявшегося на плохо заправленной кровати в объятиях двух ведьм довольно юного возраста.

Жеребцов, размахивая револьвером, заорал:

— Руки в гору! Лицом к стене — живо!

Перепуганные девицы, от страха и холода враз покрывшиеся гусиной кожей, ткнулись лицами в стену, заревели, захлюпали носами. Гориллообразный детина ниже среднего роста, с головой, утопленной в плечи, не спеша подошел к стене, задрал руки. На ягодицах была красочная наколка: слева — пылающая жаром печь, справа — кочегар, бросающий в эту топку лопатой уголь. При ходьбе создавалось впечатление, что кочегар совершает лопатой движение — вперед-назад. На правом запястье Соколов увидал другую татуировку: сердце и птица на ветке.