“Трудом праведным не заведешь себе палат каменных”, — справедливо заметил русский народ. И хотя трудился Прокофий изо всех сил, но богатства себе не составил. Однако деньги на хлеб-соль водились да на развлечения еще оставались. Впрочем, самым главным удовольствием Прокофия стало одно — чтение книг.

Когда-то еще в бугровской ночлежке мальчишка свел доброе знакомство с одним из обитателей ее — дворянином по происхождению, химиком по образованию. Эту науку тот когда-то преподавал в гимназии, а еще ставил опыты, печатал труды и даже премиями ученых обществ отличался. Но алкоголь низвел старичка в ночлежный ад. Прокофий тянулся к бывшему педагогу. Тот с удовольствием занимался с ним. Мальчишка с удивительной легкостью выучился читать, писать, постиг начатки знаний. Особую тягу получил к химии. Однажды у “холодного букиниста”, торгующего с лотка на улице, купил за семик — две копейки — “Основы химии” Дмитрия Менделеева. Педагог помог овладеть ему премудростями формул и внушил:

— Только познав химию, можно достигнуть успехов в промышленности, земледелии и физиологии!

Про земледелие Прокофий не думал, а любил науку вполне бескорыстно, хотя и горячо. Во всяком случае, отыскав на свалке старый шкаф, Прокофий его привел в порядок, втащил на чердак и забивал покупаемыми и читаемыми книгами. Более того: приобретя реактивы и колбы, ставил опыты. Нередко дом заполнялся гнусными запахами, а однажды едва не случился пожар.

Домовладелица Назарова, смазливая вдовушка лет тридцати пяти, добрыми выпуклыми глазами глядела на юношу и мягко увещевала:

— Ты, Прокоша, только домишко мой не взорви! — и, потупив взор, добавляла: — И когда Семенов приходит, ты того, не ставь опытов. А то загребет тебя, как какого-нибудь бомбиста. Сейчас много этой шпаны, этих самых революционеров развелось.

Речь шла про жгучего усатого брюнета с шашкой и эполетами — квартального надзирателя, нежно надзиравшего вдовушку раза по три в неделю.

Нижний Новгород со своим водопроводом, трамваем, двумя скотобойнями, телефонной станцией и конножелезной дорогой, с садами и бульварами существовал, казалось, ради единственного дела — ради своей ярмарки, гремевшей на всю Европу.

Едва вода очищалась ото льда, как на Петербургской и соседней Сибирской пристанях начиналось движение. Подъезжают одна за другой десятки подвод, тяжело груженных товарами. Нетерпеливо покрикивают возчики, переминаясь возле своих поклаж, часами ожидая своей очереди, дабы сдать на хранение то, что предназначено для ярмарочной торговли. Возле складов бегают, суетятся приказчики, артельщики, конторщики. Щелкают костяшки счетов, без устали пишутся накладные и фактуры, нагружают широкую платформу весов, горой вырастают выгруженные и уже просчитанные и взвешенные товары.

Растет караван речных судов, тесно жмутся друг к другу па пристанях пассажирские и товарные пароходы. Конторские здания, нарочно построенные хозяевами для ярмарочной торговли, начинают отворять ставни, окна. Высланные вперед приказчики наводят в своем царстве порядок. Весь город обновляется, прихорашивается. Наемные рабочие ремонтируют булыжные мостовые, красят деревянные заборы и изящные чугунные ограды, переклеивают обои в присутственных и общественных местах.

Особое усердие — хозяев гостиниц, номеров, меблированных комнат, трактиров, ресторанов, харчевен: белят потолки, выколачивают пыль из ковров, натирают паркет.

В тот год, 15 июля — день поднятия флагов ярмарки — выдался жарким. Сотни людей пожаловали в Старый собор. Здесь шло торжественное богослужение. В первые ряды молящихся среди членов губернаторской семьи, среди блестящих офицеров, украсивших широкие груди царскими орденами, среди именитого купечества затесался белокурый парень в простонародной одежде. Молился он истово, так что сам митрополит заметил его и подумал: “Ишь, добронравный какой! А говорят, что у нынешних вера покачнулась. Ан нет!” И умиленный, махнул кадилом возле Прокофия.

...Уже поздним вечером, когда небо вызвездилось бриллиантами далеких и холодных звезд, Прокофий возвращался из “Американского электрического театра” Галисия домой, на свое прогретое до великой сухости чердачное помещение. Повернув уже на Похвалинскую улицу, он едва не грохнулся, споткнувшись о кого-то валявшегося на тротуаре.

Наклонившись, в неверном свете дальнего электрического фонаря Прокофий разглядел человека. Тот слабо простонал:

— Ради Аллаха, помоги! Эти свиньи избили меня... Напали шакалы на льва.

Прокофий сморщил лоб: “Что делать? Не бросать же здесь!” Махнул рукой:

— Подняться можешь? Ну, опирайся на мою руку. У меня заночуешь. Тут рядом.

Дома Прокофий помог гостю умыться, постирал его одежду. С трудом двигая челюстями, гость ел пшенную кашу. Перед Прокофием сидел восточный человек лет тридцати, узкое лицо было обрамлено короткой курчавящейся бородкой, с узким разрезом небольшого рта. На Прокофия глядел единственный глаз, черный и блестящий, как спелая смородина после дождя. Правого ока не было. Его переполосовал толстый шрам бурачного цвета.