Муж садится за жену в тюрьму, а Мария лишь укрепляется в своей вере. Хоффмайер невероятно убедительна именно здесь, когда происходит метаморфоза ее героини, когда она окончательно приходит к выводу, что любые узы необходимо смело рвать, если они мешают ей строить свою жизнь. А ее жизнь — это именно ее жизнь и место в ней другим, пусть и любимым мужчинам, есть, только пока она этого захочет. Только, как это обычно и бывает, когда она чувствует, что жизнь удалась, становится ясно, что ничего она сама не решает, а строила жизнь мужчин, которые сговорились и использовали ее.

Честно говоря, даже не помню, с какой стороны стоял экран с титрами. Справа от сцены? Слева? С обеих сторон? Но почему мне кажется, что голос Б. Хоффмайер, который до сих пор так ясно звенит в моей голове, звучит на русском языке.

И финальный пожар — почему мне так жаль, что он не перекинулся на занавес, чтобы, пожертвовав даже новым прекрасным зданием Мастерской Фоменко, сгорел бы ко всем чертям весь отечественный театр?

Мой номер — двести семнадцать.

217, представлял я цифры. Двести семнадцать, двести семнадцать, повторял я, пока не удостоверился, что ничего не перепутаю. А потом я сел в машину — синий Мицубиши Лансер, — и поехал.

Мое дежурство началось.

Я уже не удивлялся таксистам и их способности выделять свой кодовый номер из нескончаемого потока звукового шума, издаваемого диспетчерами по внутренней связи. Двести семнадцать, твердил я себе, и при первом же упоминании по рации так дернул рулем, что машину чуть не вынесло на встречную полосу.

Двести семнадцать, крутится у меня в голове, и я удивляюсь особенностям памяти, потерявшей при ударе уйму оперативной информации, собственно, сам момент аварии и то, что ей предшествовало. В общем, все, кроме этого уже бесполезного для меня числа.

Минувшей ночью я не сомкнул глаз. Мне не давал уснуть мой кодовый номер, и, загребая ногами изувеченную простыню, я готов был еще раз долбануться, теперь-то уж намеренно, обо что-то твердое головой, лишь бы забыться, пусть и ценой потери сознания. Но сон не приходил, и как я не списывал бессонницу на вертевшийся у меня в голове номер, повод встречать рассвет с открытыми глазами у меня все же имелся.

Три повода, если быть точным. Два предстоящих визита ко мне в больницу и одна вчерашняя газета. Сегодня — первый день, когда меня навестят сразу несколько человек. И — первая из проведенных в больнице ночей, когда мне не удается уснуть.

Даже не знаю, отчего я разволновался больше — от газеты «Коммерсант» или от того, что я до сих пор не верю, что сегодня увижу Наташу. Прямо здесь, в этой палате. Отличной, кстати, палате, где я нахожусь совершенно один, и где утром после первой ночи в больнице меня разбудил скрип колес передвижного аппарата Доплера с внушительной панелью, множеством кнопок и плоским монитором.

Питание в госпитале четырехразовое, а столовая радует даже запахами: в отличие от всех предыдущих случаев, когда мне приходилось бывать в больнице, местные кулинарные ароматы вызывают у меня даже не равнодушие, а вполне определенное слюноотделение. Кормят и в самом деле отменно, и если мне придется задержаться здесь еще дней на пять, апельсины и колбасы, которые мне щедро и предсказуемо доставили уже побывавшие посетители, придется-таки переместить из холодильника в мусорную корзину.

«Двести семнадцать», повторяю я про себя, а вслух чертыхаюсь. Мне нужно, мне просто необходимо поспать хотя бы пару часов. Утром, как всегда будет дежурный осмотр. Пульс, давление, зрачки, с десяток таблеток и опять какие-то датчики, которые ежедневно прикручивают к моей изможденной голове. Мне спокойно в палате, и предстоящий день хлопот неприятно будоражит меня, но и оставаться здесь я больше не могу. Мне кажется, что из пациента я постепенно превращаюсь в пленника.

— Двести семнадцатый, прием! — проскрипела рация, и я едва увернулся от летящей навстречу Тойоте.

Я был неправ и, вылетая на встречную полосу, ставил под вопрос успех всей операции. Милиция, конечно, была в курсе, и номера «неприкасемых» эфесбешных машин были разосланы всем постовым, но моя внезапная авария требовала бы срочной замены вышедшего из строя автомобиля, а это — суматоха и перекройка сложнейшего расписания.

Мне повезло — я не разбился в самом начале дежурства. Я даже получал удовольствие, и меня возбуждали даже команды из рации, эти нелепые «двести семнадцатый, прибавьте до восьмидесяти», «снизьте до шестидесяти пяти». Я был как персонаж компьютерной игры, но удовольствие получал как игрок — мне нравилось, что право конечного воплощения команд все же принадлежало мне. Я осмелел настолько, что осмотрел, насколько это было возможно по ходу движения, салон на предмет наличия «жучков», прощупал свое и соседнее сиденье и порылся в бардачке. На внешний осмотр у меня было лишь две минуты, запланированные на дозаправку, и у меня, честное слово, не было и секунды в запасе, чтобы поймать недоуменный взгляд заправщика и уж тем более комплексовать по этому поводу. На корточках я прополз вокруг машины, но никаких признаков датчика на днище не обнаружил. Заглянул в капот и в багажник — результат был тот же.

Конечно, я выглядел нелепо, а действовал и того хуже. Рация и была жучком, я должен был сразу это сообразить. Как и то, что через оповещатель за нами все же следят и, получается, теперь, в машине, я был под двойным колпаком.

Где-то, в огромном помещении со множеством мониторов, я был лишь светящейся точкой на карте. Сколько всего машин курсировало по Москве? Двести пятьдесят? Триста? У меня не было возможностей это вычислить, полагаться можно было лишь на команды из рации, когда мой номер упоминали в ряду еще нескольких номеров. Последнюю такую команду я запомню, наверное, на всю жизнь.