– Красивая?

– Не знаю, не заглядывался, – строго ответил Чехонин.

Через час Рындин вызвал меня наверх. Взошла луна, и качка заметно уменьшилась.

– Кто ее звал, какого хрена она явилась? – увидев меня, мотнул Рындин головой в сторону луны: за шуткой чувствовалась тревога – светлая ночь не благоприятствовала операции.

Было так светло, что я хорошо видел лица обоих – и Рындина и Иноземцева. Рындина, наверно, за это время окончательно выворотило наизнанку. Его толстое лицо стало таким белым, что густые сросшиеся брови казались нарисованными. Иноземцев хмуро сосал трубку, зажав ее ладонью, чтобы не попадали брызги.

Кажется, перед моим приходом они объяснялись.

– Вот чудак, – кивнув на него, сказал Рындин. – Настаивал, чтобы, пока он операцию проводит, я на «охотнике» в море болтался, прикрывал его. И что я тебе за прикрытие? – повернулся он к Иноземцеву. – Пушка на «охотнике» все равно одна, второй у меня в кармане нет!

Иноземцев упорно молчал, явно не одобряя, что Рындин впутывает в их разговор третьего лишнего.

Но Рындин гнул свое:

– В самом деле, совесть у тебя есть предлагать мне, чтобы ты воевал, а я при сем присутствовал?

– Я изложил вам свое мнение, – не принимая товарищеского тона, сказал Иноземцев. – Ваше дело приказывать!

– А что еще приказывать? Как я сказал, так и будет! – отрубил Рындин.

– Скоро подходим. Разрешите идти готовить людей? – сухо спросил Иноземцев.

– Идите.

Мы остались вдвоем с Рындиным, и он вдруг разоткровенничался:

– Видали, что за человек? Хоть бы сообразил, что я в свою последнюю операцию иду, настроения бы не портил!

Рындин даже сплюнул за борт от обиды и, кажется, хотел остановиться, но не смог.

– Себя считает природным разведчиком, а если я воюю без постной рожи, со смехом и с песней во весь голос, значит, я уже не разведчик, просто мне везет, что цел! А операций, между прочим, мы с ним провели как не так – по двенадцати. Сегодня и у него и у меня чертова дюжина!

Я уже привык к его похвальбам, но сейчас у меня защемило сердце, и я, чтоб рассеять это чувство, сказал, что назло приметам считаю число «тринадцать» как раз счастливым.

– А я об этом даже и не думаю, – рассмеялся Рындин. – Счастливое число – вообще дурость. Счастливый человек – другое дело… Вот вы, например, счастливый человек. Сегодня здесь, на Ледовитом, а всего три недели назад были на Черном, в Одессе!

Я ответил, что видеть эвакуацию Одессы было вовсе не такое уж счастье.

– Но ведь эвакуация-то прошла на ять! По крайней мере, судя по вашей статейке. Или наврали?

Я сказал ему, чтоб он был полегче на поворотах. Он замолчал, а у меня перед глазами снова прошло то, о чем я не писал в своей, как он выразился, статейке, – все равно бы вырезали.

…Пять утра, последние полчаса перед уходом последних катеров. Немцы запоздало бомбят опустевшую гавань, горят пакгаузы, катера грузятся при мерцающем дымном свете пожаров. Начальник морской базы, высокий хладнокровный моряк, похожий на здешнего Сидорина, неторопливо постукивая каблуками по бетонному пирсу, подходит к иронически наблюдающему за бестолковой бомбежкой генералу Ефимову и небрежно бросает руку к козырьку:

– Товарищ командующий, разрешите пригласить вас позавтракать…

– Пошли! – Ефимов широким жестом захватывает всех нас, оказавшихся рядом.

Мы заходим в стоящий тут же, у пирса, опустевший домик командного пункта. Там, внутри, нет ровно ничего, кроме закрытого белоснежной скатертью стола с бутылками и закусками. Стол стоит как вызов судьбе и немцам. Мы, не садясь, выпиваем по стакану и закусываем, глядя в красные от пожара окна. И Ефимов и моряк понимают, что этот последний завтрак на пирсе – щегольство и даже мальчишество, но в то же время это для них последняя молчаливая пощечина врагу, только сейчас, с опозданием на сутки, опасливо подходящему к окраинам вымершего города. Потом мы сходим по трапу на пляшущий под ногами катер. У Ефимова тяжелые, свинцовые, усталые глаза. Вспышка озорства прошла. Впереди Севастополь, позади два месяца боев по колена в крови, и все-таки, несмотря на всю эту кровь, оставленная Одесса…

– Так-то, товарищ корреспондент, – говорит Ефимов, невесело глядя мне прямо в глаза своими свинцовыми глазами.

И я вижу, как в их свинце, на миг сделав их кровавыми, проходит багровый отсвет пожара…

Наверное, я долго молчал, потому что Рындин, решив, что я обиделся, положил мне руку на плечо и сказал, что насчет вранья он пошутил, хотя с кем не бывает – и разведчик иной раз наврет как сивый мерин, и у писателей не без этого.

Я кивнул и рассказал ему, почему я замолчал и о чем задумался.

Он внимательно слушал, забыв свою тяжелую руку у меня на плече, и, когда я кончил, глубоко вздохнул:

– Жалко ребят! – Ребятами он называл всех хороших, по его мнению, людей – от солдата до генерала. – Как они теперь там, в Севастополе?

Из осады в осаду! И когда вы их еще увидите… Вот и я, – он еще раз вздохнул, – сам напросился под Москву, а сегодня стою всю дорогу, травлю за борт и думаю: прощай, Заполярье, прощайте, дружки-разведчики, прощай, подводная холера – капитан-лейтенант Иноземцев. Со всеми ругался, а всех жалко! И никакое Информбюро не скажет, когда вас снова увижу… Фронт-то какой! Махина! – вдруг воскликнул он, наконец освободив мое плечо и широко раскинув руки. – Отсюда до Севастополя. И людей на нем нет числа, и умирают каждый день многие тысячи… А мы тут как песчинки. Лазаем в разведки из-за какого-нибудь мостика или трех пушчонок и радуемся, словно золотое яичко снесли… А кто умрет завтра, а кто в самый последний день – не нам выбирать. А кто доживет до конца – с того чарка! Так, что ли, товарищ Лопатин?