– А вы рапортов не подавали ехать под Москву? – спросил я у Иноземцева.

– Нет, – сказал он. – Я воюю, где прикажут.

– А вернуться на подводный флот не думаете? – спросил я.

– Об этом не мне думать, – сказал он так угрюмо, что я понял: думает все время и зря я его спросил об этом.

– Вот видите, – сказал я, – напрасно вы меня оберегали, не хотели спускать с борта. Все обошлось даже без выстрела…

– А я вас не оберегал, – сказал Иноземцев. – Просто боялся, что отстанете, придется или задерживаться из-за вас, или людей с вами оставлять. Не знал, что вы хорошо по горам ходите. А насчет того, что без выстрела, то почему я именно о вас должен думать? Почему у вас о себе такое представление, раз на вас, как и на мне, военная форма?

Я ничего не ответил, да и что было на это ответить? Я подумал о нем, что он правильный человек и что, подавая в партию, рекомендацию надо просить у таких, как он, а не у того, кто готов дать ее любому…

Я молчал, он тоже молчал. Потом, наверное, считая, что достаточно поставил меня на место, сказал миролюбиво:

– С выстрелами или без – это раз на раз не приходится. Рындин считает, что если вы один раз в операцию с ним пошли, так он чуть ли не виноват перед вами, что боя не было. А люди рады, что задание выполнили – и без выстрела. Они жить хотят: им еще на их жизнь всего хватит…

В Полярном я высадился с «морского охотника» первым, не дожидаясь Иноземцева и Рындина; у них еще были там, на «охотнике», свои дела.

С Рындиным мы простились.

– Может, еще встретимся с вами на Западном, – сказал он.

И мы на прощание трижды расцеловались, по его инициативе.

С Иноземцевым я договорился, что приеду к нему в морскую разведку, когда напишу, – чтоб он посмотрел.

– Когда приедете? – спросил он.

Я сказал, что через три или четыре дня.

Он промолчал, прикинул в уме что-то свое и сказал:

– Если через четыре дня, то застанете.

С ним не прощались. У него не было в заводе такой привычки. Сказал «застанете», приложил руку к ушанке и, отвернувшись от меня, окликнул Чехонина:

– Чехонин! Стройте личный состав.

Уже идя по пирсу, я вспомнил свой разговор с Чехониным там, на «охотнике», про жену Иноземцева.

По пирсу навстречу мне медленно шла женщина в сапогах, полушубке и платке. Руки у нее были засунуты в карманы полушубка, а лицо было красивое, равнодушное, скучающее. Какое-то замороженное лицо, но, если его оттаять, еще неизвестно, что будет, может, оно окажется все в слезах.

Женщина шла мне навстречу по пирсу медленно-медленно, как будто боялась слишком рано дойти до того конца его, где стоял наш «охотник».

Уже поднимаясь наверх, в гору, по широкой циркульной лестнице, которую хорошо знают все, кто бывал в Полярном, я не удержался и оглянулся.

Внизу по пирсу строем шли разведчики, а на оставшемся позади их пустом куске пирса совершенно одна стояла женщина. Она стояла одна, и я почему-то целую минуту не мог оторвать от нее взгляда, стоял как дурак, смотрел на нее и думал о всяких несчастьях в своей собственной жизни. Потом я увидел, как на пирс поднялся Иноземцев. Женщина шагнула к нему и вынула руки из карманов, как мне показалось, ожидающе. Но он не обнял ее, а остановился, руки по швам, словно стоял перед строем, что-то сказал и пошел мимо нее по пирсу. Она несколько секунд простояла не поворачиваясь, как стояла, лицом к морю, потом повернулась, заложила руки в карманы полушубка, догнала его и пошла с ним рядом. Они шли там, внизу, прямо на меня, на фоне моря, и я хорошо видел, что они идут, не касаясь друг друга плечами…

На узле связи меня ждала телеграмма от редактора. Он требовал, чтобы я в первую очередь написал о летчиках-истребителях, прикрывавших от налетов Мурманск. Видимо, материал срочно понадобился в связи с обстановкой под Москвой. И мне пришлось писать свой очерк о морских разведчиках не в Полярном, а в Мурманске, одновременно с корреспонденцией о летчиках.

Истребители, охранявшие Мурманск, были великолепные ребята, но в самолет к ним на спину не залезешь, а писать с чужих слов всегда трудно. Я за одни сутки написал о них, как вышло, отправил по телеграфу и только после этого, дописав очерк, вернулся в Полярное и пришел в морскую разведку.

Я открыл дверь в комнату, где два раза бывал у Иноземцева, и, к своему удивлению, увидел не Иноземцева, а Рындина. Он сидел не за столом, а на столе, взгромоздясь на угол толстой ляжкой, и, дымя самокруткой, всей лапой, страницу за страницей, с хрустом листал какой-то иллюстрированный журнал. Наверное, американский, с пришедшего недавно конвоя. Махорочный дым стоял над ним до самого потолка.

– Вот какие у нас дела, – сказал он, увидев меня и слезая со стола. – Вот какие дела… – повторил он еще раз и, не пожав, а коротко рванув и отпустив мою руку, как-то не похоже на себя, воровато шмыгнул носом. Потом прошелся по комнате, сгреб со стола журнал и сунул мне. – Посмотрите! И откуда они, дьяволы, столько красивых баб берут? А главное, сниматься в таком виде соглашаются… – Бросил журнал и опять заходил по комнате.

Он был явно не в себе. Все, о чем он мечтал, очевидно, вдруг накрылось – начальство взяло обратно свое согласие на его перевод в морскую пехоту под Москву, и он теперь бесится. Я пожалел его и не стал расспрашивать, пусть, если захочет, заговорит сам.

– А где Иноземцев? – спросил я.

Он так резко повернулся ко мне всем своим массивным телом, что пол затрещал.

– А вы что, не в курсе наших дел?

И, увидев по моему лицу, что не в курсе, сказал:

– Застрелили Иноземцева. Только что с поминок вернулся. Еще не спал и не брился…