После же этого случая он некоторое время был беспощаден к подсудимым из мужиков, но когда впечатление от погони изгладилось, Бушуев рассудил, что недостойно интеллигентного человека менять свои взгляды из-за одного частного случая, и опять пошло все по-старому, опять Бушуев стал прежним снисходительным к меньшей братии судьей.

Сейчас он хотя и находил, что адвокат – нахал и в своих допросах свидетелей, экспертов и особенно в защитительных речах, как шулер в нечистой игре, прибегает к передергиванию фактов, к несправедливому очернению противной стороны и т.п., он такие приемы не только оправдывал, но считал их совершенно уместными и не роняющими достоинства суда. Он был убежден, что для высокого принципа защиты обездоленных и несчастных, а к таковым от относил почти всех попавших под суд, все средства дозволены. Кроме того, он находил в себе более общего с адвокатом, чем с товарищем прокурора, и потому более сочувствовал его роли на суде. Общее заключалось в том, что они оба – люди либеральных профессий, оба из разночинцев, пробивающих в жизни дорогу своим лбом, наконец, что они оба – питомцы университета.

Наоборот, товарища прокурора он не выносил за то, что тот аристократ по рождению, что тот выдержан, корректен и спокоен, что тот правовед и в свои тридцать лет получает такой же оклад жалованья, как и он, пятидесятилетний человек, протянувший долгую и тяжелую служебную лямку, и что этот мальчишка-черносотенец, благодаря своим родственным связям, наверное, скоро обгонит его по службе.

Председательствующий еще долго разъяснял присяжным, в каких случаях на каждый из поставленных им трех вопросов могут они по своему усмотрению ответить: или «да, виновен», или «да виновен, но не подвергал жизнь опасности», или «нет, невиновен».

Присяжные дошли до изнеможения и многие из них, как ни крепились, засыпали.

Наконец, председательствующий кончил свои разъяснения и передал поспешившему подойти к судейскому столу старшине опросный лист.

Немец с неуклюжим поклоном и с красным, напряженным лицом, пыхтя, точно он всходил на крутую гору, мимо судейского стола направился к комнате, находившейся за спиной судей. Встрепенувшиеся присяжные гуськом, осторожно топая и шмыгая сапогами, последовали за своим старшиной.

Подкатившийся на своих проворных ногах пристав открыл настежь обе половинки белой двери и, пропустив в комнату всех присяжных, быстро захлопнул их и со звоном защелкнул на ключ.

Судьи, оставив на столе цепи, встали со своих мест.

Председательствующий, правый член и товарищ прокурора прошли по коридору в судейскую комнату, а левый член остановился в канцелярии, где теперь толпилась чистая публика и где находилась та молодая девушка, в которую он был влюблен.

Утомленная публика теперь, при приближении решительной минуты, снова заволновалась; в ее среде интерес к делу так возрос, как не возрастал ни разу с самого начала процесса.

XVII

числе присяжных в эту сессию находился некто Ватажный. Сын кулака-мироеда одной деревни с Горшковым и Лобовым, он еще при жизни отца приписался в купцы и переехал на жительство в городок. В число двенадцати присяжных, которым выпал жребий судить убийц Ивана, он не попал, но все время, пока шел процесс, просидел в зале суда в переднем ряду.

Этот Ватажный с малых лет состоял в тесной дружбе с отцом Горшкова – дельным мужиком, давно уже служившим подручным мастера на одном из гончарных заводов. Горшков-отец просил друга «похлопотать» за сына. Ватажный обещал и за время сессии осторожно подготовлял товарищей-присяжных к делу об убийстве Ивана, располагая их в пользу подсудимых. Некоторых из них – мужиков из дальних деревень, не знавших ни покойного Ивана, ни его убийц, он водил к себе домой обедать и угощал водкой.

Исподволь Ивана он охарактеризовал, как пьяницу-буяна, пользовавшегося своей богатырской силой для того, чтобы калечить парней, и все дело представил так, что Кирильев, напившись пьяным, сам полез драться, а те, защищаясь, шибко его избили, причем прозрачно намекал, что били его два подсудимых и два свидетеля, а Степка Горшков, которого он знает «с измалетства», попал под суд по глупости своей, а в драке никакого участия не принимал.

Как только за присяжными захлоннулась дверь, старшина с листом в руке, не без важности выступая брюхом вперед, подошел к стоявшему на середине столу и сел в голове его.

– Прошу садитс, господа... пожальста... не стесняйс... пожальста... – жестом приглашал он и, не отрывая глаз от опросного листа, отыскал рукой висевшее на черном шнурке pince-nez с толстым золотым ободком и, надев его на переносицу, все продолжал смотреть на бумагу. Заседатели, шмыгая стульями, стуча сапогами и громко сморкаясь, разместились вокруг стола, кто стоя, кто сидя.

– Ну, как же мы будем судийт, господа? – спросил старшина, складывая pince-nez, и, высоко подняв голову, осматривал присяжных.

Наступило недолгое молчание.

– Да вот от тебя ждем слова... Ты – старшина, тебе первому и говорить, – предложил Никита-мясник, мужик с добрыми, ленивыми глазами.

– Правильно, – заговорили присяжные из мужиков. – Пущай старшина первый и скажет. Голова-то у его не так забита, как у нас...

Парикмахер, глядя через очки с брезгливым выражением в лице, молчал, молчали и остальные горожане и два мужика, задобренные Ватажным.

– Тут по совести, господа, надо, – оживился немец.