Детей от нее было трое: я родился в 1909 году, Гермоген в 1912 году и София в 1916 году.

В I Мировую войну отец вышел на фронт в чине подъесаула, с назначением командиром Отдельной сотни при Штабе Главнокомандующего Юго-Западным фронтом, Ген. Брусилова.

Случилось, что значительного размера венгерский кавалерийский разъезд, видимо производивший форсированную разведку, подошел, по понятиям отца, слишком близко к месту расположения Штаба. Отец так стремительно атаковал «превосходящие силы противника», что уцелевшая часть их обратилась в бегство. Оказалось, что Ген. Брусилов лично наблюдал эту стычку и спросил кого-то из штабных офицеров, что это за сорви-голова так раскрошил венгерцев? Узнав, что Родионов, поинтересовался, не автор ли «Нашего преступления» и, получив утвердительный ответ, распорядился сейчас же пригласить отца к себе. Отцу же сказал, что в лихих рубаках у нас недостатка нет, а автор «Нашего преступления» всего лишь один, и что он, Брусилов, за этого автора перед Россией отвечает. Тут же предложил ему взять в свои руки никудышний «Армейский вестник» и сделать его печатным органом, достойным этого названия. Во что отец превратил его, вскоре узнала не только Армия, но и вся, имевшая отношение к войне, Россия.

Революция застала его в чине полковника, имевшего ордена Св. Станислава, Анны и Владимира, все с мечами, т.е. за боевые заслуги. Ген. Брусилов, а потом и Атаман Краснов, предлагали отцу генеральство, но он предпочел оставаться полковником императорского производства. Временному Правительству он даже не присягал: во время присяги Штаба распоряжался кинооператорами и фотографами и таким образом уклонился от бесславной формальности.

Во время печальной памяти «керенщины» Временное Правительство прислало кн. Львова с поручением ознакомиться с настроениями войск на фронте. В «Новом Русском Слове», если не ошибаюсь, в пятидесятых годах, была об этом заметка, в которой, со свойственной этой газете полуправдивостью, было сказано, что кн. Львов, спросивший какого-то казачьего офицера, не знавшего, кто с ним говорит, как бы он отнесся к приезду на фронт Керенского, получил ответ, что он повесил бы его на первой же осине. Неправда заключается в том, что кн. Львов не знал, что разговаривает с редактором «А.В.», отлично осведомленным о том, кто и почему говорит с ним. Я слышал от отца о приезде кн. Львова и о его разговоре с ним по крайней мере за пару десятков лет до появления статьи в «Н.Р.С.», а также неоднократное выражение сожаления, что ни кн. Львова, ни самого Керенского никто вовремя не повесил.

Отец участвовал в «заговоре» Ген. Корнилова, вместе с ним сидел под арестом в Быхове и вместе с ним проделал «Ледяной Поход», за который имел знак отличия I степени: меч в терновом венце на Георгиевской ленте. Когда после смерти Ген. Корнилова под Екатеринодаром возглавивший Белую Армию Ген. Деникин распорядился оставить раненых, отец пришел к нему и заявил, что это деморализует Армию, что солдаты и офицеры, зная, что в случае ранения будут оставлены на растерзание большевикам, станут стремиться не в бой к победе, а к укрытию от опасности, почему и он считает наше дело проигранным. Деникин ответил, что это Армия добровольческая, что отца в ней насильно никто не удерживает, но что и критиковать распоряжения Главнокомандующего ему никто не предлагал. При первой же возможности, т.е. как только Армия пробилась из окружения, отец ее оставил.

Знаю, что как-то отец был контужен, но было это в Императорской или Добровольческой Армии, не могу вспомнить. В Новочеркасске, при атаманстве Ген. Краснова, отец был Директором Донского Телеграфного Агентства и редактором-издателем журнала «Часовой».

Во время войны и в первое время после революции семья оставалась в материнском имении «Устье», в Боровическом уезде Новгородской губернии. В отцовские руки оно пришло в самом плачевном состоянии: заложенное и перезаложенное в Дворянском банке. Да и вообще 100 десятин в тех местах никаким богатством не были. Но отец принялся за разработку недр: глина пошла на боровический гончарный завод, уголь – на железнодорожную ветку, соединявшую Боровичи с Николаевской Ж.Д., и дела развились так, что в Петербурге круглый год содержалась 14-комнатная квартира на Кирочной ул., т.е. в действительно хорошем районе города, хотя пользовались ею лишь в зимний сезон, большую часть года живя в имении. Сколько вольнонаемных шахтеров работали у нас, не знаю, но военнопленных было 400 человек. Бюджет семьи составлял 20.000 руб. в год, но знаю, что до получения доходов от «Нашего преступления», т.е. до 1909 года, материальные затруднения бывали значительными.

На устьинскую жизнь революция сперва никак не повлияла, но вот вдруг от отца из Москвы пришла неожиданная и категорическая телеграмма: собрать детей и самое необходимое и, во что бы то ни стало, в 3 дня быть в Москве. Указывался и маршрут по городу через Марьину Рощу, в дом Страхового О-ва у Никитских Ворот, в квартиру бывшей жены отца. Мать, петербурженка, Москвы совсем не знавшая, опасалась ехать «через какую-то рощу», но телеграмма выбора не оставляла...

Мы въехали в Москву в первый день семисуточного боя за город между красными и белыми. От вокзала ехали на ломовиках с вещами, проскакивая перекрестки улиц во время перерывов пулеметного огня. На задней телеге одна из колесных спиц была перебита пулей, но мы благополучно добрались по назначению. Оказались мы в одном из верхних этажей большого доходного дома. Через улицу дом был еще выше нашего, и помню, как я с интересом наблюдал из окна катившиеся по его крыше обломки кирпичей от разбивавшихся снарядами труб и все надеялся увидеть самый момент попадания, пока кто-то из взрослых не испортил все удовольствие, уведя меня в подвал.

Через неделю выяснилось, что красные победили. Нина Владимировна, занятая успешной и интересной работой в театре, если не ошибаюсь, – Камерном, решила остаться со своими сыновьями в Москве. А мы с матерью оказались с вещами на вокзале. Перед этим нам неоднократно говорилось, что если увидим папу, с ним не здороваться, на него не смотреть и делать вид, будто это совсем чужой человек. Между прочим, насколько помню, в московскую неделю отца с нами не было. На вокзале он подходил к матери в каком-то потрепанном штатском одеянии, перекинулся с ней несколькими словами, и мы без него уехали. Все было как-то тревожно и уныло. Только потом мы узнали, что голова отца была уже оценена.

Новочеркасск матери очень понравился, и отец купил там три кирпичных особняка в одном дворе на Александровской площади, рядом с Мариинским Приютом. Тут же на площади обучались боевым приемам Чернецовцы и Семилетовцы, те самые вчерашние кадеты, юнкера и студенты, которым посвящена книга «Жертвы Вечерние». Отец находил покупку недвижимости совершенно несвоевременной, но сделал ее в угоду матери. Из Новочеркасска уходили с Комендантским обозом на волах в направлении на Аксай, а в Хотунок (или Хатунок?) уже входили большевики. Дон перешли по льду под Батайском. Мама боялась, что лед под нами провалится. Папа показал ей длинноствольные орудия, уже на другом берегу, и сказал, что если эти пушки лед выдержал, то нам беспокоиться не о чем.

Сколько времени скитались по сугробам Дона и Кубани, то один, то другой, болея разными видами тифа, воспаления легких и т.д., сказать не могу, но, в конце концов, на волах же доплелись до Екатеринодара, где каким-то чудом устроились под колесами печатного станка в вагоне-типографии. Отец лежал в сыпняке, и семью спасла мать.

Когда во время передвижения на волах кому-то из захворавших понадобилось место для лежания, пришлось снять несколько чемоданов, и они были доверены хорошо знакомому генералу. В одном из чемоданов была большая рукопись. В те времена и вещи, и люди иногда исчезали бесследно. Ни чемоданов, ни генерала мы больше никогда не видели. Впоследствии я узнал, что брат Ярослав в Союзе Писателей попытался было установить факт, что Книга Первая «Тихого Дона», написанная позже второй, обнаруживает более, чем поверхностное сходство с рукописью отца, но там ему очень внушительно объяснили, что было бы в высшей степени бестактно заслуженного советского писателя обвинить в плагиате, да еще у беглого белогвардейца. Будучи сыном этого белогвардейца, брат отлично понял, что не в такте дело, и благоразумно замолчал.