– Левушка, ведь Ваню убили! – бросившись к брату, сказала Катерина и зарыдала.

Мужик испугался и остановил лошадь.

– Спаси, Господи! Какого Ваню? – переспросил он.

– Да нашего Ва нюшку... моего хозяина... Ивана Тимофеича...

И без того бледное, старого боярского типа лицо Леонтия, с белокурой бородой лопатой, теперь помертвело.

– О-о, спаси Господи! – промолвил он. – Чего стоите?

– А вчера ночью в больницу его положили... – ответила Катерина.

– Вот и стоим, сватушка, с ранней зори дожидаемся, – говорила подошедшая Акулина, отирая концами платка слезы. – Вечор нашли его, Ва нюшку-то избитого на Хлябинской дороге и сдали сюда, а теперича вот приехали спроведать его, а нас не пущают в больницу-то... Вот и стоим.. дожидаемся...

– Как не пущают? Человека убили, человек может, теперича помирает, а они своих родных-кровных не пущают. Ишь дело какое! Такого закону нету, чтобы не пущать, – говорил Леонтий.

– Да вот не пущают! – разводя руками, еще раз подтвердила Акулина, Да уж и определили-то его, Ванюшку, вечор с грехом пополам. Не хотели класть, а теперича не пущают и вот, што хошь делай...

– Должны пустить! Я погляжу, как меня не пустят!.. – крикнул вспыхнувший Леонтий и скорыми шагами направился к подъезду больницы. – Пущай-ка не пустят...

Там он изо всей силы начал колотить кулаками в дверь и ругаться. Минуту спустя из-за двери мужской голос окликнул:

– Кто это там безобразничает? што надо?

– Пустите, а то перебью все окна, – кричал Леонтий, все более и более набиравшийся смелости и все сильнее и сильнее приходивший в ярость. – Человека убили... человек помирает, а вы не пущаете... ишь дело какое!.. дверь высажу... отоприте!

– Нельзя ломиться в дверь, – ответил тот же голос. – Сейчас позову полицию.

– Позови. Наплевать мне на твою полицию! ишь чем спужал: полиция... отопри, говорят тебе... Ну, наваливай. В мою голову... человека забили... ломи... – уже хрипел от злобы Леонтий.

За минуту еще смиренные, терпеливые мужики озлобились.

Степенный Егор – дядя Ивана, вздумал было уговаривать своих разгорячившихся родственников, но это не помогло. Мужики приналегли. Дверь начала трещать и поддаваться.

Изнутри лязгнул железный крюк, повернулся ключ в замке, и служитель открыл обе половинки двери, прикрывая себя одной из них.

Кучка мужиков и баб, предводительствуемая Леонтием, протискалась на лестницу.

– Чего не пущаешь, дьявол? – орал Леонтий, ругаясь скверными словами, и замахнулся на сторожа рукой.

Тот отстранился и со злобно-вытаращенными глазами говорил:

– Попробуй, попробуй...

– А што ж думаешь? погляжу на тебя? не пущает...

– Нам не приказано, мы и не пущаем. Мы не по своей воле... а ты потише, не ругайся. Больных беспокоишь... – уже смелее отрезал сторож.

Леонтий был уже на верхней площадке лестницы.

– Человека насмерть забили, а ты не пущаешь... Ишь, дело какое! – не унимался он. – Закону такого нету, штобы не пущать.

– Ишь расходился! енерал какой! навозна куча... – говорил сторож, запирая дверь на крюк.

Продолжая шуметь и ругаться, мужики и бабы прошли коридором и спустились вниз.

Комната Ивана оказалась запертой, а ключ находился у смотрителя, как заявил служитель. На самом деле он был у него в кармане.

– Давай сюда смотрителя! – кричал расхрабрившийся Леонтий.

Побежали наверх за смотрителем. Явился, переваливаясь на коротких ногах, низенький, заспанный, толстый, как обрубок, с большим лицом, с рыжей бородой и раскосыми глазами фельдшер, жена которого занимала должность эконома при больнице, он же сам исполнял ее обязанности.

От мужицкого крика и ругани фельдшер оробел и приказал отпереть дверь.

Мужики и бабы гурьбой ввалились в комнату.

Пол во многих местах был залит кровью, на двери, на стенах до высоты человеческого роста кое-где виднелись ясные отпечатки окровавленных ладоней вместе с пальцами.

Иван лежал на кровати с сорванной с головы повязкой, тяжело всхрапывая и колотясь всем телом. Он так неудобно был положен, что тонкие вертикальные железные прутья в изголовье кровати врезались в его израненную голову. Тюфяк, подушка, простыня были окровавлены, на полу стояла целая лужа крови.

Бабы подняли вой. Мужики пришли в неистовство и, ругаясь как в кабаке, переложили Ивана удобнее и дальше от железных прутьев, а Акулина и Катерина обложили его голову подушками и самого укрыли одеялом, привезенным с собой из дома.

Фельдшер, убедившись, что допущен возмутительный недосмотр, почувствовал себя виноватым и окончательно растерялся.

– Нешто это порядки, а? это порядки? ах ты, рыжий пес...

Леонтий ругался, лез на фельдшера с кулаками и наконец замахнулся.

Тот бледный, как полотно, уклонился от удара и закричал.