Мир находился на пороге новой большой войны, но жизнь по-прежнему состояла из мелких бытовых дел, которые нужно было преодолевать в первую очередь. Скоро стало холоднее, а до ближайшей общественной бани было несколько кварталов. Я не ходил туда по пятницам, избегая длинных очередей из евреев, которые мылись перед Шаббатом. Хозяйка посоветовала мне использовать для купания переносную ванну из цинка, находящуюся во встроенном шкафу в коридоре. Иногда этого было достаточно, но когда я шел в общественную баню и вставал под душ — это было такой роскошью, что зачастую только нетерпеливые стуки в дверь стоящих в очереди могли вывести меня из состояния блаженства.

Когда погода еще ухудшилась, мой голубой габардиновый плащ, который пережил реку Сауэр, приказал долго жить. Но связи помогли решить все быстро: Йозеф Фрайермауер знал кого-то в торговой фирме. Сделка подвернулась — metziah — удачный торг, состоялся — и появился новый, с поясом, плащ.

Я снова встретился с Анни Фрайермауер. Она взяла меня с собой к одному парню, который жил в пригороде, недалеко от дома ее родителей. У него собралось около дюжины ее друзей. Некоторые из них были евреями. Я уже почти забыл, как себя чувствуешь, общаясь со своими сверстниками. Мы достаточно легко преодолевали языковые барьеры. Нам помогал в этом и универсальный язык музыки. Из старомодного проигрывателя Victrola разносились модные шлягеры, почти все из Америки:

В Германии такая музыка была запрещена, она была официально объявлена слишком декадентской для арийцев. Здесь, в Бельгии, она служила подросткам средством выражения их чувств и настроений. В Германии члены гитлерюгенда маршировали по улицам. Здесь мы счастливо пели песни и играли в разные игры. Поскольку я еще недостаточно владел фламандским, игру в шарады я наблюдал со стороны, и Анни подсела ко мне.

— Тебе здесь нравится? — спросила она застенчиво.

— Очень, — ответил я. — Так хорошо мне уже давно не было.

Анни просияла. Я не знал, как много она слышала о моей жизни, кроме того короткого рассказа, как я пробирался из Вены в Антверпен.

— У тебя симпатичные друзья, — заметил я. — Они мне нравятся. И ты тоже.

Я сказал это в дружеском смысле, но вдруг почувствовал волнение. Анни была очаровательна, но до сих пор я воспринимал ее только как родственницу. Она была мне троюродной или даже четвероюродной сестрой. Но насколько близко на самом деле такое родство? Я только хотел поблагодарить ее за приглашение на встречу друзей, но заметил, что Анни слегка покраснела. Мы помолчали. Чтобы отыскать безопасную эмоциональную атмосферу, я оглянулся и начал расспрашивать ее о друзьях.

— Вот этот молодой человек, — сказал я, указывая на парня, который выглядел немного старше остальных.

У него были темные глаза, орлиный нос и безупречно напомаженные волосы. На нем были пиджак и галстук.

— Это — Леон Остеррайхер, — ответила Анни. — Он очень симпатичный.

Было очень приятно провести время со своими сверстниками, но тем не менее я чувствовал себя немного отчужденным. Мне казалось, что всем остальным очень хорошо вместе. Я же был чужим. Я тогда не понимал еще, что мы превращались в особый мир — мир эмигрантов, каждый из которых — посторонний, каждый — в поиске чувства принадлежности. После вечеринки я пошел проводить Анни домой.

— Я хочу поздороваться с твоими родителями, — сказал я.

Но я хотел проводить Анни, чтобы еще немного побыть с ней. И когда мы попрощались и я вернулся в свою комнату, я понял, что это была не просто потребность в дружеском общении — впервые в жизни я почувствовал смутное волнение от зарождающейся влюбленности.

Несколько недель спустя пришли хорошие новости от властей: официальные бумаги, регистрирующие меня в качестве иностранца и дающие разрешение на проживание в Бельгии до 30 мая 1940 года. Итак, официальная восемнадцатимесячная передышка — я мог больше не убегать и не прятаться! Мне хотелось пропеть хвалу небесам. Я был теперь обычный беженец, а не нелегал. Я быстро пошел в столовую, чтобы отыскать дядю Давида. У него тоже были хорошие новости, которыми он поделился, не глядя на меня.

— Письмо, — сказал он. Я посмотрел на него и удивился, почему он отводит глаза. — От Ольги с детьми. Они приезжают сюда, в Бельгию. Так написано в письме.

— Mazel tov — «Поздравляю» — пробормотал я, стараясь скрыть ярость и шок.

Его семья приезжает сюда, а моя? Разве их ценность ниже, чем у его семьи? Неужели не было никакой возможности перевезти их сюда? Дядя Давид и раньше уклонялся от обсуждений. Он всегда говорил о планах. Но никогда не открывал деталей, никогда не предлагал помочь моей маме. Я воспринимал это как просто мечты о спасении, как фантазии о чуде воссоединения, которые преследовали и меня. На самом деле он нашел способ спасти своих родных, но не подумал о моих. Мои остались в Вене, брошенные на произвол судьбы, и я с трудом сдерживал свой гнев на дядю. Как-никак он был старше. Он помог мне найти комнату в Антверпене. Однако я вспомнил теперь, как другие родственники называли его отщепенцем. Я вспомнил, как после смерти отца дядя Давид одолжил у моей матери деньги, полученные ею в качестве небольшой страховой выплаты. Он так и не вернул ей эти деньги. «Мои деньги», — говорила она. «Возьми немного рыбы», — отвечал он. Это выражение стало семейной шуткой, но сейчас я был взбешен и еще сильнее обеспокоен судьбой матери и сестер.

Во второй половине этого же дня пришло письмо из Люксембурга от тети Мины и дяди Сэма. Они были рады, что я нахожусь в безопасности. Они слышали от Беккера, что я не только в Антверпене, но и «вышел сухим из воды». Милый старина Беккер, он все еще обыгрывал сцену на реке. Затем следовала прекрасная новость: они слышали о моей бабушке из Вены! У семьи все было в порядке. Ужасы этих ночей не коснулись их. Но почему нет известий от мамы? Может быть, немецкие власти выборочно контролируют почту? Подвергаются ли письма цензуре?