Он передал мои документы одному из своих солдат. Без этих документов я был «ничто». Без них для меня существовала опасность быть опять депортированным. Я подумал, на этот раз они убьют меня, но сначала накажут.

— Вы говорите, что просто выглянули, — сказал офицер, — а я уверен, что вы наблюдали за нами.

— Нет, месье, мне было просто любопытно.

Он был лет сорока, с золотой коронкой на переднем зубе.

— Почему же вы тогда бросились убегать?

— Я испугался, месье.

Тут я воспрянул духом. Он говорил со мной и давал мне возможность отвечать — это хороший знак. Он мог бы просто депортировать меня вместе с заключенными. Офицер шагал взад и вперед, и я чувствовал, как боль в такт пульсировала в моем паху.

— Вы лжете! — воскликнул офицер. — Кто вас послал сюда?

Он с трудом говорил по-французски, и мне показалось, что он из-за этого чувствует себя неловко. Он не мог адекватно общаться и начал раздражаться. Ситуация ухудшается, подумал я. Меня убьют, потому что у этого офицера проблемы с французским языком.

— Я могу говорить по-немецки, месье, — рискнул я.

— Ах так? — сказал он чуть более удовлетворенно. — Откуда вы знаете немецкий?

— Я родился в Сен-Жуин. Моя мать родом из Мюлуз в Эльзасе. Когда я был ребенком, мы несколько лет жили там и я учил немецкий в школе. Кое-что у меня осталось. Надеюсь, вы можете меня понимать?

— Вы говорите вполне хорошо, — ответил он.

Вдруг прорвалась другая интонация — интонация офицера СС.

— Du bist doch ein Jude! — «Да ты же еврей», — воскликнул он тоном, не терпящим возражений.

Мускулы моего лица расслабились; этим я пытался показать, что это «обвинение» — последнее, чего я мог ожидать.

— Этого мне только не хватало! — сказал я с презрением.

Он или рассмеется, подумал я, или сейчас, простым приказом спустить штаны, чтобы он сам смог убедиться, кто я, положит конец моей жизни. Но он не сделал ни того, ни другого. Он повернулся к солдату, держащему мои документы, и приказал вернуть их мне.

— Никогда больше не попадайся мне на глаза, — сказал он.

И совершенно неожиданно он дал мне две сильные пощечины, одну ладонью, другую — тыльной стороной кисти. Моя голова дернулась сначала в одну сторону, потом в другую. Я ушел с лицом в кровоподтеках и с болью в паху, но счастливый, что остался живым.

Этим вечером во время встречи Шаббата рабби Дойч произнес благодарственную молитву за спасение моей жизни и, будучи мудрым, добавил к ней благодарность офицеру СС.

— Возможно, он не хотел тебя задерживать, — сказал рабби. — Но он не мог терять свой авторитет перед подчиненными. Твое лицо пострадало, зато он сохранил свое лицо. Если и бывает хороший офицер СС, то тебе встретился именно он.

Этой ночью, поднимаясь по лестнице в свою комнату в доме мадам Бержо, я почувствовал, что боли в паховой области становятся все сильнее. Перед тем как идти спать, я приложил самодельный бандаж и подумал, как долго еще можно жить с нелеченной грыжей. Я срочно нуждался в операции, но кто бы сейчас отважился на это? Мои документы были фальшивыми, я был еврей, и моя тайна сразу бы открылась под больничной одеждой.

Стали распространяться слухи о планируемом нападении стран антигитлеровской коалиции, о конце немецкой чумы. Однако пока еще присутствие немцев было подавляющим, и без документов лучше всего было спрятаться в какой-нибудь уголок и ждать. «Шестая» работала совместно с Organisation de Secours aux Enfants (Организацией помощи детям), которая управляла детским домом вблизи Лиможа. Восьмого мая 1944 года после обеда я должен был встретиться с Бланш Александер у нее в квартире: нужно было забрать удостоверения личностей для детского дома и отдать фотографии, чтобы дети могли быть незаметно переправлены из страны.

По пути к Бланш я вдруг почувствовал жгучую боль в правой стороне паха. Я попробовал поправить бандаж. При этом я ощутил пальцами опухоль и попытался вправить ее назад. Ничего не вышло. Я присел на скамейку, ожидая, что боль немного утихнет. Бланш была лишь в нескольких кварталах, но я не мог даже встать. Боль нарастала, и меня затошнило. Я вытянулся и закрыл глаза. Тошнило все сильнее. Меня начало рвать, и с каждым позывом боль становилась все хуже.

Это было ущемление грыжи, опасное для жизни. Может быть, мне нужно просто умереть здесь, думал я, и избавить больничный персонал от возможности мучить меня за то, что я еврей, прежде чем убить во время хирургической операции извращенным арийским способом. Я откинулся на спинку скамейки и услышал голос: женщина в накидке, склонившись надо мной, сказала, что я выгляжу больным. Я попытался отмахнуться от нее. Она настаивала, что мне нужно в больницу. Я ответил, что это невозможно. Однако, вопреки моему желанию, моя жизнь снова оказалась в руках постороннего человека.

Через несколько минут подъехала скорая помощь. Эта женщина работала в Красном Кресте. В машине мне дали наркоз — сознание покинуло меня; на следующее утро я очнулся в отделении Centre Hospitalier R'egional de Limoges (Центральной областной больницы Лиможа).

В больнице работали монахини. Я почувствовал дренажную трубку в паху и горячий кирпич у ступней. Лежа в дремоте, я задавался вопросом, что они знают обо мне. Безусловно, они видели, что я обрезанный. Не ясно было, передадут ли они меня теперь властям. Я открыл глаза, и снова закрыл, и опять уснул. Открыв их снова, я увидел два больших черных глаза, пристально вглядывающихся в меня, — лицо монахини в белой одежде. Я опять закрыл глаза. Монахиня протянула руки под одеяло и поправила кирпич у моих ног. Я старался прикрыть руками паховую область.