Я думал о тринадцати, оставшихся в поезде в Тулузе, — что с ними произошло после моего побега. Ищут ли еще меня жандармы? Будут ли они тратить свое время на кого-то столь ничтожного, как я, здесь, где евреи изначально признаны виновными по причине своего происхождения?

Как-то ноябрьским днем пришло письмо от Манфреда со свидетельством о рождении — для меня!

Свидетельство о рождении было единственным необходимым документом для получения французского удостоверения личности.

Вместе с этим свидетельством Манфред прислал инструкции для встречи с человеком в Сен-Валье, который помог мне «стать» французом и подарил свою форму члена Compagnons de France [11] . Через четыре дня я получил новые документы, и моя «новая личность» была подтверждена. Теперь я не был больше Лео Бретхольц. На время войны я стал Максом Анри Лефэвром, родившимся 28 октября 1925 года в Сен-Жуен-сюр-Мер, родители Мария Антуанетта Дебунлле и Марсель Огюст. Вместе с удостоверением я получил карточки на еду и одежду. Я написал Манфреду, чтобы поблагодарить его, и никогда больше о нем не слышал. Тетя Эрна, которой я написал, ответила, что я должен вернуться в Париж, и напомнила, что мне не нужно было уезжать оттуда. Я поблагодарил Марксов и в очередной раз двинулся в путь.

В Париж я прибыл за день до Рождества 1943 года. В городе было спокойно. Париж приспособился к присутствию немецких солдат. Я шел по улицам, ощущая тревогу, — мне не хотелось подвергать проверке мои новые документы. Волосы у меня снова отросли, и я не носил на куртке еврейскую звезду. За прошедшие две недели были отправлены два состава с заключенными из близлежащего Дранси в Аушвиц.

— Перенести такие тяготы! — воскликнула тетя Эрна, увидев меня.

Это было проявлением не сочувствия, а раздражения: скольких проблем можно было бы избежать, кричала она, драматически жестикулируя. Почему я не послушал ее и не остался в Париже?

— Если в Париже так безопасно, — сказал я, — почему ты отправила отсюда Поля?

— Он же еще мальчик! — крикнула она.

Но было еще кое-что страшное. Тетя Эрна получила известие о своем брате, моем дяде. Дядю Леона Фишмана, чья дочь Соня была направлена в Биркенау и Аушвиц, забрали в лагерь для интернированных в Гюрсе. Гюрс был ужасным местом у подножия Пиреней. Деревянные лачуги, протекающие и холодные, были переполнены истощенными от недоедания заключенными. У дяди Леона произошел эмоциональный надлом, и он был отправлен в психиатрическую клинику Сен-Люк в городе По. Из клиники пришло письмо. В нем было написано, что дядя Леон страдает психическим расстройством с манией преследования и не осознает окружающий мир.

Я помнил его в лучшие времена, человека с высоким интеллектом, говорившего на нескольких языках, успешного бизнесмена в Вене, сердечно относившегося к моей маме, когда она овдовела. Он был ее младший брат. Его дочь Соня пыталась выстоять, находясь пятнадцать месяцев за колючей проволокой.

Когда я окидывал взором сломанные жизни моей семьи, я понимал, что бежал только на шаг впереди своих палачей. Со все возрастающим чувством отчужденности я шел по улицам. Я видел евреев с желтыми звездами с надписью «Juif», но сам был без звезды. Они были париями, я — просто обманщиком, человеком, временно прикидывающимся кем-то другим, кем-то, кто верит в другого Бога. Впрочем, все изображали что-то. Немцы изображали, что убийство евреев просто по причине их происхождения — законно. Человечество изображало, что душевно здорово, тогда как все вокруг доказывало обратное. А о евреях, таких, как Леон, говорили, что они страдают «манией преследования». Какая же это мания?

В январе 1944 года в Париже четыре дня подряд были воздушные налеты: самолеты стран антигитлеровской коалиции — один день, немецкие — на следующий. Однажды мы наблюдали даже воздушный бой. Оглянувшись вокруг, я заметил, что лишь несколько человек пошли в убежище. Остальные смотрели в небо, кое-кто размахивал руками, возможно полагая, что его увидят сверху. Некоторые стояли на балконах, махали руками и кричали, выражая свою радость при виде самолетов союзников. Это выглядело как какой-то большой национальный праздник, на котором воздушный бой разыгрывался как вид смертоносного зрелищного спорта.

Однажды я получил письмо от Анни. Она покинула Ниццу, чтобы присоединиться к семье в Межеве, находящемся в то время под контролем итальянцев и поэтому относительно безопасном для евреев. Но потом в него пришли немцы, и Анни с семьей бежали в деревню Шалю, вблизи Лиможа в Центральной Франции. Она, как и я, все еще была в бегах. Однажды она меня спасла. Сейчас она сама была в опасности, а меня не было рядом.

— Тетя Эрна, — сказал я как-то, — я опять уезжаю.

Я был ей очень благодарен за убежище, но мое сердце было с Анни и ее семьей, той семьей, что заменила мне мою собственную. Возможно, думал я, мы сможем вместе дождаться окончания войны.

Второго марта, оставив Париж, я отправился в Шалю, с одной остановкой по пути: в По, курортном городе на юго-западе Франции, проведать дядю Леона в психиатрической клинике. В поезде я сидел рядом с двумя немецкими солдатами. Я притворился спящим и прислушался к их разговору. Они сказали, что голодны, вытащили банки сардин из рюкзаков, но консервного ножа не было. Тогда один из них взял свой штык, чтобы открыть банку.

— Этот француз, — сказал солдат, указывая на меня и полагая, что я их не понимаю, — должно быть, удивляется: «И это победоносные немцы?»