— Доброе утро, Мыкола. Как спалось на новом месте? Хочу, чтобы у тебя не было злости на меня. Я желал и желаю тебе, как и твоим друзьям по подполью, только добра.

Он подошел к все еще лежащему и укрытому до подбородка одеялом Чумаку и, слегка наклонившись, протянул ему руку — то ли приветствуя оуновца, то ли предлагая ему с помощью протянутой руки подняться с пола. Чумак тяжело засопел, но руки Партизану не подал и, зло посмотрев в лицо своего вчерашнего попутчика в тяжелом переходе, отвел глаза.

— Жаль, что ты меня так встречаешь, друже Чумак, — продолжал Партизан, обращаясь с серьезным видом к Чумаку, как принято в подполье, по его конспиративному псевдониму, — я тебе, дураку, жизнь сохранил, помочь хочу человеком стать, а ты даже руки не подал.

И Партизан, как будто совершенно искренне обидевшись, повернулся к симпатичному ушастому в полувоенной форме:

— Василий Иванович, в дополнение к уже рассказанному о Чумаке, хочу сообщить, что человек он отзывчивый и хороший. Исключительно дисциплинирован. Службу хорошо знает.

Партизан снова повернулся в сторону Чумака:

— Это Василий Иванович, непосредственный руководитель операции по твоему захвату. Ты ему, Мыкола, как и мне, жизнью обязан. Умереть, как ты пытался сделать это с помощью гранаты, и дурак сумеет, а ты выживи сам, друзьям помоги сохранить жизнь, не сделав при этом ненужных глупостей, — это, друже Чумак, уметь надо. Можешь быть уверен, умереть мы тебе не дадим. Ты нам живым очень нужен. Что же ты отвернулся?

Далее продолжал начатый Партизаном монолог Василий Иванович:

— Мыкола, сейчас тебя наши хлопцы помоют в душе, дадут чистое белье, новые гимнастерку, брюки и сапоги. Ремень тебе пока не положен — ты у нас в арестованных значишься. Потом врач обработает рану на голове, перевязку сделает, покормим и поведем тебя к высокому начальству. С тобой хочет побеседовать начальник Хмельницкого управления госбезопасности. Вообще бы тебе лучше встать, когда с тобой разговаривают офицеры госбезопасности.

Чумак сбросил с себя одеяло и медленно поднялся с пола. Он был выше присутствовавших в камере на голову. Чумак наконец-то вспомнил, где он уже слышал голос Василия Ивановича. Именно этот голос, и без радостных интонаций, как сейчас в камере, а нервно-возбужденный, раздался тогда в хате, когда он пытался подорвать себя гранатой: «Кончайте скорей с ним, не то рванет».

Через час помытого в душе, гладко выбритого, одетого в чистое белье и одежду Мыколу с перевязанной чистым бинтом головой быстро покормили показавшимся ему невероятно вкусным завтраком в одном из рабочих кабинетов в служебном здании областной госбезопасности и, не дав опомниться, ввели в кабинет начальника. Начальник управления поднялся навстречу входящим вместе с Чумаком в кабинет оперработникам. Чумак с удивлением смотрел на стоявшего перед ним руководителя областной госбезопасности. Он еще больше удивился, когда этот начальник заговорил с ним на родном украинском, да так чисто, красиво и по-доброму, как разговаривали с ним провидныки, за которых он готов был, не колеблясь, отдать жизнь. Если бы не генеральская форма на этом большевике, и не знал бы Чумак, где находится, показалось бы ему, что с ним говорят свои провидныки, что он среди своих. Областной начальник госбезопасности был пожилой мужчина с седой головой и большими седеющими усами, какие носят обычно простые сельские вуйки. Часть пальцев правой руки была изуродована. «Наверное, ранен был», — подумал Чумак. Генерал протянул Мыколе для приветствия левую руку. Чумак, сам не ожидая этого от себя, ответил на приветствие генерала, пожав ему руку.

— Садитесь, Мыкола, вот сюда, — и генерал показал Чумаку на кресло, стоявшее рядом с рабочим столом генерала-вуйки», как «окрестил» этого «энкэвэдиста» Чумак. — Вот что я скажу вам, Мыкола, — начал полковник. — Мы не будем вербовать вас и просить оказать нам помощь в захвате или ликвидации Лемиша. Мы покажем вам нашу Советскую Украину. Ее заводы, шахты, колхозы. Нашу Советскую Армию, наш Черноморский флот. Мы покажем наших советских людей, украинцев, честных советских тружеников, которые строят новое коммунистическое общество, общество счастливых людей. Эти советские люди говорят на родном им украинском языке. Мы покажем в наших театрах спектакли на украинском языке. Вы увидите счастливые лица советских людей, которым оуновское подполье мешает строить новую жизнь. Мы не будем агитировать за советскую власть. Вы увидите ее в жизни, в действии. Вы убедитесь в том, что мы, органы госбезопасности, выполняя волю партии и правительства, делаем все возможное, чтобы вывести из подполья еще скрывающихся от нас вооруженных оуновцев. Вернуть их, заблудших сынов Украины, к мирной жизни…

Так или почти так говорил генерал тихим убеждающим и проникающим в душу Чумака голосом, все больше и больше располагая его к себе. Он напоминал Чумаку его старого учителя в школе, который любил Мыколу и заставил тогда еще мальчишкой ходить по воскресеньям в местную просвиту, когда Мыкола перестал посещать школу.

Чумак многого не понимал в речи генерала, но всем своим существом чувствовал, что этот усатый вуйко с генеральскими погонами желает ему добра, ничего пока не требуя взамен. «Пока не требует», — подумал Чумак.

Мысль уйти из жизни не оставляла его. Он понимал, что будет под жестким контролем, что он должен перехитрить чекистов. А может быть, ему удастся бежать? Такие мысли мелькали в голове Чумака. Он с напряжением ловил новые для него слова генерала и внимательно следил за ходом его мыслей.

— Я договорился с нашим министром показать тебе Украину, чтобы ты сам убедился, с кем и против кого и чего вы воюете, — перейдя на «ты», закончил почти двухчасовую беседу с ним генерал.

Чумака не удивляло, что этот большой чекистский начальник говорит ему «ты», чего не услышишь в подполье от провидныков. Дисциплина, соблюдение определенной дистанции между командиром и подчиненным, вежливое обращение на «вы», «друже Чумак» соблюдались в оуновском подполье неукоснительно. Но почему-то Чумак, сам удивляясь себе, спокойно реагировал на это москальское «ты», а тихий проникновенный и успокаивающий его мятежную душу голос генерала доходил до самого сердца. Он поднял опущенную до того голову и впервые за несколько часов посмотрел в добрые глаза чекиста. «Точно, как мой отец смотрит», — подумал Чумак и вспомнил отца своего, едового в артиллерийской упряжке батареи Войска Польского, погибшего в 1939 году от прямого попадания немецкой бомбы. Ничего, даже клочка одежды не осталось от отца и лошади, на которой он сидел, яростно колотя ее плеткой, пытаясь выскочить вместе с орудием из-под бомбовых ударов немецких штурмовиков. Смерть его видел односельчанин Филипп Орлик, вернувшийся из немецкого плена калекой в 1945 году. Он рассказал Чумаку об этой страшной картине смерти на войне, когда все превращается в ничто, испепеленное и расщепленное несколькими десятками килограммов тринитротолуола, коротко и ласково именуемое специалистами от войны — тол. Мыкола хорошо помнил эту душную и темную летнюю ночь, когда пришел из леса повидаться с матерью, сестрой и братом. Вскоре их депортировали в Сибирь, как семью активного бандеровца. Он остался один на всем белом свете. Отца он любил, помнил его крепкие крестьянские руки и большой шрам от пули, полученной им от польского жовнира [139] в 1919 году в бытность его воякой УГА [140] при отступлении украинских стрельцов под натиском польской армии генерала Галлера. Поляки тогда под началом этого генерала разгромили УГА и хорошо поколотили украинцев. Помнил Мыкола и шрамы от польских шомполов на спине отца после избиения его в жандармерии в 1929 году за выступления селян против польских маетчиков [141] . Малиновые рубцы от шомполов навсегда врезались в Мыколину память. Отца мобилизовали в Войско Польское, когда в 1939 году германский вермахт взломал государственную границу Польши и Польская держава за две недели была раздавлена германской военной машиной. Тот же солдат — калека Филип Орлик рассказывал Мыколе, как храбро воевал его отец и как много немецких танков подбила его батарея…