— Вам плохо, сеньора Марин? — спохватывается епископ. — Ради бога, вы можете нас оставить, мы сами управимся за столом.

Женщина молча качает головой.

— Мне бы хотелось, чтобы святые отцы приняли участие в этом деле, — продолжаю я.

— Да, но… Какое отношение оно имеет к нам?

— Пятнадцать лет назад здесь уже случилось нечто подобное. Прямо на вашей площади какой-то парень напал на проститутку.

— А мне кажется, на улице Бальена, — поправляет епископ.

— Комиссар Пуэртолас добился от журналистов переноса места событий.

— О, вы его видели? Ну как он?

— Живет в одиночестве. Точнее, умирает: у него рак.

— Весьма сожалею, весьма. Мы не всегда находили с ним общий язык, да что делать — такие уж были трудные времена. И все-таки жаль, что он так завершает жизненный путь.

— Я виделся и с Соледад Тибурсио.

— Мне кажется, вы питаете какой-то нездоровый интерес к событиям столь отдаленным и весьма несущественным.

— Пуэртолас признался, что тот парень был сыном… Простите, сеньора Марин — вашим сыном.

Женщина вздрагивает, переводит взгляд на епископа, ища его поддержки. Сигуэнса продолжает хранить полную невозмутимость.

— Иди, Долорес. Я все улажу. А ты пока приберись дома.

Мгновение женщина колеблется и уходит, прикрывая платком лицо. Ее место тут же занимают два монаха, два ревностных стража.

— Интересно, где этот парень сейчас? По моим подсчетам, ему уж лет тридцать.

— Его нет здесь. Дальние родственники позаботились, и сейчас они живут в горах — там ему хорошо.

— Послушайте, сеньор епископ, мне терять нечего. Я — никто, понимаете? И поэтому могу сыграть любую роль, в том числе и следопыта.

— Ну и к какому выводу вы пришли в этом качестве?

— Он здесь. И, выбравшись в ночь на вторник из дворца, совершил преступление.

— Любопытная версия. Интересно, на чем она базируется?

— На доске Маэстро Серралада.

— Боже мой, да не было на свете никакого Маэстро! Это миф, понимаете? Легенда!

— И весьма поучительная. Жил-был на свете сын Сатаны, но на самом деле — родная кровинушка одного епископа; а матерью ему приходилась женщина, которую сожгли за колдовство.

Ничто не дрогнуло в моем собеседнике — только взгляд на мгновение стал жестче обычного.

— В ту пору нередко таким вот образом складывались судьбы человеческие. Вам не приходило в голову, что епископ — тоже в общем мужчина, и может влюбиться?

— Он может даже рехнуться на этой почве и, запершись с женой во дворце, прятать там же своего сына.

— А вы романтик, сеньор Пале.

— На стене среди развалин, прямо над трупом убитой, был выведен крест, тот самый, которым Серралада клеймил грешников на своей картине.

— И крест на стене, конечно, нарисовал убийца.

— Несчастный сумасшедший, живущий лишь темной силой инстинктов.

Откуда-то из глубины дворца доносятся приглушенные крики, чья-то возня. Шум приближается, хлопают двери — и в зал навстречу всполошившимся стражам влетает здоровенный рыжий мужик. В глазах его стынет ужас. Увидев меня, рыжий тушуется.

— Говори, Матиас, что там случилось? — подбадривает его Сигуэнса.

— Его выпустили! Она его выпустила! — орет бедолага.

Епископ разворачивается ко мне, и лицо его выражает одну лишь мольбу.

— Помогите нам, Пале! Только в ваших силах сделать это!

Опрометью я выскакиваю на улицу. За мной, пыхтя, поспевают бледные служители культа. Тяжелая дворцовая дверь остается настежь раскрытой, и в проём ее лезут клочки туч, словно бестелесные призраки. Выбежав на площадь, я тут же едва не растягиваюсь, наткнувшись на тело ключницы. Тяжело дыша, она силится встать.

— Не трогайте, только не трогайте его! — боль читается в ее глазах.

Монсеньор Сигуэнса, оттолкнув монахов, поднимает и несет ее на руках, и она плачет и бьется у него на груди, а он утешает ее словами, слышными только ей.

В сопровождении все того же кортежа я вновь ныряю в темноту, слегка исцарапанную огнями ночных фонарей. Но вот и они обрываются, и единственный ориентир — шумная одышка бегущего впереди меня больного зверя. Порыв ветра разрывает косматые клочья туч, и на несколько мгновении он становится виден. Его путь лежит туда же, к сердцу Старого Квартала. Вот он исчезает в развалинах дома, где убил человека, но, обогнув притон старого бродяги, локтем задевает какую-то рухлядь, подняв тучу пыли. Обернувшись, смотрит на меня тяжелым, медленным взглядом. И бросается, вытянув руки… Но тут же падает. Его пальцы нащупывают обломок палки, он грозит ею мне; из горла рвутся булькающие стенания. Осторожно, шаг за шагом стараюсь я подойти ближе — словно для того только, чтобы лучше разглядеть его. У него удивительно белая кожа, словно всю жизнь он провел в темноте. Он был бы красив, не будь этого странного, отрешенного выражения на лице. «Стой!» — кричу, но напрасно. Тяжело поднявшись, заметно хромая, он бежит к стене, и в эти мгновения я превращаюсь в его тень. Ему удается вскарабкаться на самый верх ее; не знаю, как это удалось и мне. Балансируя по самому краю, он уходит все дальше, я стараюсь скопировать его ловкость, но сердце прыгает в горле, вот-вот я сорвусь, но опасность нависла и над ним. Но тут беглец останавливается — путь преградила стена какого-то дома. Тогда, развернувшись, он идет прямо на меня. Не чуя под собой ног, раскинув руки на манер канатоходца, я из последних сил балансирую на узком гребне. А внизу, угадав наш маршрут, оба монаха мчатся узким проулком, пока, наконец, не выскакивают на тропу, ведущую прямо к стене, вот они уже под нами… Черт, слишком высоко прыгать.