Дорога поднималась в гору. Слева от шоссе, на склоне пригорка, раскинулось старое, заброшенное кладбище. Сквозь голые ветви деревьев синела колокольня деревянной кладбищенской церкви, ярко алел рядом с нею, пылая на солнце, высокий красавец клён, кружились вороны над ним.

Свернув с дороги, Володька прошёл на кладбище. Минут двадцать таскался он по колено в крапиве между могильных холмов, читал полустёртые надписи на крестах, постоял у деревянной церкви и даже попробовал отодрать доску, которой была заколочена церковная дверь, но доски не отодрал, а только занозил палец.

Присев в стороне, у какой-то могилки, он долго и неторопливо выкусывал из пальца занозу. Шарик побегал, пошумел в кустах и тоже примостился рядом. Внимательно наблюдая за тем, что делает Володька, он в то же время смущённо косил глаза, вздыхал и приглядывался к Володькиной сумке.

— Ну что? Опять есть захотел? — сказал Володька, заметив этот многозначительный взгляд. Он расстегнул сумку и кинул собаке хлеба и картошек. Попробовал он и сам поесть, но аппетита у него не было, хлеб казался сухим, картошка — чересчур сладкой.

Когда он застёгивал сумку, над головой его что-то застучало. Вздрогнув, он поднял голову. На тоненькой стройной сосне, прилепившись к стволу её, сидела небольшая тёмно-серая птичка с красным животиком и с остреньким чёрным хвостом. Крепким долотом-клювом она деловито долбила золотисто-красную кору дерева.

Шарик вскочил, ощерился, забегал вокруг дерева, громко залаял. Не обращая внимания на этот шум, дятел продолжал работать.

«Как плотник всё равно», — подумал Володька, невольно любуясь птицей. И вспомнил отца, который вот так же деловито стучит своим топором, обтёсывая бревно или доску.

Ему стало скучно.

Шарик всё ещё лаял, бегая вокруг дерева.

— Да хватит тебе! — закричал на него Володька.

Шарик на мгновение умолк, посмотрел на мальчика и, решив, вероятно, что тот приказывает ему лаять ещё громче, начал уже не лаять, а выть.

— А ну, пошли… — сказал Володька и, поднявшись, зашагал в сторону от дерева. Шарик сразу же замолчал, напоследок тявкнул разок — уже не на птицу, а так, для прочистки голоса, — и побежал за Володькой.

— Ну и дурак же ты, пёс! — скучным голосом говорил ему Володька, блуждая вместе с собакой по узеньким тропинкам кладбища. — Ну, чего ты, скажи, пожалуйста, несознательное животное, бренчишь? Птица, можно сказать, делом занимается, пользу человеку приносит, червяков и микробов из дерева достаёт, а ты — бал-бал-бал… Индюк ты, балаболка, вот что я тебе скажу.

Собака хоть и не понимала Володьку, а всё-таки бежала за ним с пристыженным, виноватым видом. У самого выхода с кладбища, где не было уже ни крестов, ни деревьев и где лишь неровность почвы напоминала о том, что когда-то и здесь были могилы, под каблуком у Володьки что-то стукнуло. Сначала ему показалось, что это просто камень, но, наклонившись и посмотрев, он увидел, что это не простой камень, а полуразвалившаяся, треснувшая пополам надгробная плита. Присев на корточки и счистив щепкой землю и мелкий лишайчатый мох, которым заросли выбитые на плите буквы, Володька с усилием прочёл:

— Во, гляди! — сказал Володька Шарику с таким видом, словно это не Евсевий Кузнецов, а он сам, Володька Минаев, дожил до ста лет и лежит под этим камнем.

«А что ж, — подумал он, — ведь и я могу дожить до такого возраста».

И, подсчитав, что сто лет ему исполнится в 2037 году, почувствовал, как закружилась у него голова. Как будто он по воздуху пролетел эти бесконечно долгие будущие годы.

Он попробовал представить, какой будет в это время жизнь на земле.

Будущее представлялось ему довольно смутно и неопределённо, но он знал, что это будет хорошая, счастливая жизнь, и дожить до неё ему очень хотелось.

«Ну и что ж, — думал он. — И доживу. Ничего особенного… А вот Шарик — этот, пожалуй, не доживёт. Нет, Шарик, ты, брат, и не надейся. Не доживёшь! Да и что тебе, дармоеду, делать сто лет?! Ты ж у меня — индюк, балаболка. Ты от одной скуки раньше времени околеешь».

Шарик сидел с понурым видом и пристально смотрел на каменное надгробие, как будто тоже задумался о будущем, о судьбе, о жизни и смерти своей.

Вдруг он вскочил, насторожился, навострил уши. Из-под каменной плиты выбежала маленькая золотистая ящерица. Сверкнув на солнце глянцевитой своей чешуйкой, она скользнула в траву. Шарик зарычал, подскочил, кинулся ворошить траву, рыть лапами землю.

— Во! Нашёл себе дело, урод, — усмехнулся Володька. — А ну, за мной! — крикнул он и, подхватив сумку, быстро зашагал, а потом и побежал с пригорка вниз.