Душа Фармацевта озябла и чувствовала, что леденеет.

К нему подошла тень.

Завёрнутая плотно, как в саван, в белую тогу с пурпурными полосами, казавшимися запёкшейся кровью.

На заострившемся бледном лице лежала скорбь, не прошедшая в течение двадцати столетий.

— Ты протестуешь, когда другие только рыдают? — сказала тень бледным голосом. — Дай мне твою руку.

— Кто вы такой, кто разговаривает со мной? — спросил Фармацевт.

И тень отвечала с тяжёлым вздохом:

— Я родился под вечер республики, и умер, когда забрезжилась заря тирании. Любовь к свободе привела меня в это место, где мучатся миллионы тиранов, как Франческу да Римини любовь привела сюда, куда людей приводит ненависть. Я жил на берегах Тибра и умер при Филиппах. После смерти меня назвали «последним из римлян», а при жизни звали Брутом. Ошибка была моим преступлением. Как одинокий человек, с мгновения на мгновение ожидающий прибытия друга, — стук собственного сердца принимает за стук копыт его коня, — так я биение своего сердца принял за биение сердца всего Рима. Как влюблённому кажется, что кто же может не любить его милой, так мне казалось, что кто же может не любить свободы и кто же не предпочтёт её даже жизни. В этом была моя ошибка. Только моё сердце, как цветок, цвело свободой, а всё кругом было готово быть скошенным на сено. Эта ошибка и заставила меня пронзить больше, чем своё сердце, сердце друга. Я Цезаря любил, но Рим любил я больше, а Рим не любил свободы, которую любил я. И свершилось напрасное злодейство. Зачем моей рукой рок совершил его? Я убил богоподобного Цезаря, величайшего из людей, которого любил, которого люблю, которому поклонялся, которому не перестану поклоняться…

— Камарилья! — воскликнул Фармацевт и отдёрнул руку.

— Ты говоришь? — спросил Брут с удивлением, услышав непонятное слово.

— Что вы мне так расписываете вашего Юлия Цезаря? Просто-напросто у вас рабская душа, и больше ничего! — надменно воскликнул Фармацевт, и пошёл дальше, даже не взглянув ещё раз на Брута.

— Рабская душа? — с удивлением повторил Брут, глядя вслед Фармацевту.

— Кто говорит здесь против тирании? — раздался голос.

И путь Фармацевту преградила огромная, широкоплечая фигура.

— Это я! — отвечал Фармацевт, смотря на великана снизу вверх. — С кем имею честь?

— Когда говорят о меткой стрельбе, — вспоминают моё имя. Моё имя вспоминают, когда говорят о свободе! — отвечал гигант. — Я родился на берегах кристальных озёр и вырос, дыша кристальным воздухом снежных вершин. Моими учителями были горные орлы. У них научился я любви к свободе. Гельвеция — имя моей прекрасной родины. Она свободна, и я чувствую себя счастливым даже здесь, куда одна и та же стрела привела и меня, и моего притеснителя Гесслера! Меня звали Вильгельмом Теллем. Моё имя значит «свобода».

— Буржуазная республика!

И Фармацевт сверху вниз посмотрел на коленку великана.

— Буржуазная республика, я вам говорю! — Буржуазное благополучьице, где люди служат в лакеях, в надежде когда-нибудь открыть собственную гостиницу. Большой отель, где хорошо приезжим, а постоянные жители состоят из швейцаров и коридорных. Свобода чистить сапоги приезжим. Внук г. Гесслера выставляет свои сапоги в коридор, а ваш внук, г. Вильгельм Телль, берёт их и ему чистит. Я попрошу вас дать мне дорогу, г. Вильгельм Телль! По моему мнению, вы только напрасно нагрубили г. Гесслеру, — и больше ничего!

И он прошёл мимо.

— Н-да! Это называется — здорово! — в раздумье сказала тень Вильгельма Телля, сняла шляпу с огромным пером и почесала у себя в затылке.

— Кто это так громко разговаривает? Давно я не слыхал, чтобы здесь громко разговаривали! — раздался громовой голос.

И из группы людей, — у всех была красная полоса на шее, — отделился великан с безобразным лицом и маленькими, но как угли, горящими глазами.

Он протянул огромную руку Фармацевту и назвал себя:

— Гражданин Дантон! Привет и братство, патриот!

— Патриот?

Фармацевт сморщил нос и процедил сквозь зубы:

— Черносотенец!

— Ах, ты! — загремел Дантон. — Да убирайся ты ко всем чертям!

И в розовом дрожащем свете от дальних костров черти увидели Фармацевта.

— Вот он! Вот он!

И потащили его к костру.

— Постойте, условимся! — в испуге закричал Фармацевт. — И вы долго меня будете жарить?

— Вечно! — радостно завизжали черти.

— Стойте, товарищи! — завопил Фармацевт, вырываясь и замахав руками. — Прошу слова!

Черти раскрыли рты от удивления.

А Фармацевт вскочил на кучу приготовленных дров и уже говорил:

— Товарищи! Заставляя вас жарить грешников с утра до ночи и с ночи до утра, целую вечность, и заниматься тяжёлым, утомительным и вредным для вашего здоровья трудом, Вельзевул вас эксплуатирует! Товарищи! Вы должны требовать восьмичасового рабочего дня и жарить грешников только восемь часов в сутки! Ни минуточки больше. До исполнения же этого законного требования мы объявляем всеобщую забастовку. Тушите огни! Грешники, выходите! Вы больше не имеете права жариться! Да здравствует всеобщая стачка!