Воронов тут же получил ордер и должен был немедля отправляться в Новую Ладогу. Суздальский гренадер уже пришел в Шлиссельбург, в Смоленский полк.

– Авось там, в Суздальском полку, командир полегче, – сказал Прохоров, когда Воронов собирался в дорогу.

В Новую Ладогу Воронов пришел под вечер четвертого дня пути. Подходя к Ладоге, он у санкт-петербургской заставы увидал издалека на лугу ряды палаток.

«А где же у них плац? Где они маршируют?» – смотрел по сторонам Воронов.

Но нигде ничего похожего на плац-парад он не видел.

Удивляло Воронова и другое: в лагере было тихо – не слышалось ни ругани, ни палок.

В Смоленском полку эти вечерние часы, когда июльское солнце жжет не так сильно, считались самым лучшим временем для маршировки и ружейной экзерциции. [27] С двух часов пополудни и до заката гоняли мушкатеров по пыльному плацу. Отовсюду неслась отборная ругань. Ругались все – офицеры ругали солдат, полковник и секунд-майор перед всем фрунтом хорошо честили подпоручиков и поручиков.

А тут стояла тишина. Только откуда-то доносился стук топоров.

Когда Воронов подошел поближе к лагерю, он увидел за палатками четыре свежих желтых сруба. Солдаты рубили, строгали. Несколько человек сваливали привезенные бревна. А немного поодаль, за срубами, виднелись тонкие деревца молодого сада. Капральства два солдат возились в саду – окапывали деревья, расчищали дорожки.

У них, в Смоленском, полковник отправил всю 6-ю роту к себе в поместье под Новгород на сенокос, десятка два солдат выпросил у командира секунд-майор в свое имение.

«Не из Ладоги ли и сам полковник Суздальского полка? – подумал Воронов. – Наверное, ему и строят дом. И сад, должно быть, его».

Воронов подошел к ближнему срубу.

Постройку уже подвели под самую крышу – ставили стропила. Вверху, на последнем венце, стопорами в руках сидели солдаты. Если б не кожаные гренадерки на головах, нельзя было бы и сказать, что это мушкатеры: по положению, они с 15 апреля носили не красные, а белые штаны и ничем не отличались от обыкновенных мужиков.

Перед срубом, поставив ногу на свежее бревно, стоял спиной к Воронову небольшого роста человек в белой куртке. Он был без шляпы.

– Бог помощь! – сказал Воронов, подходя.

Человек, стоявший спиной к Воронову, обернулся. На Воронова глядели быстрые голубые глаза. Большой лоб человека был покрыт капельками пота.

– Спасибо, служивый! – ответил голубоглазый человек. – Откуда и куда путь держишь? Уж не из Смоленского ли полку?

– Так точно! – браво ответил Воронов, по привычке вытягиваясь и глядя, как велено в уставе: быстро и весело.

«Должно быть, сержант какой – смотрит за постройкой», – сразу мелькнула мысль.

– Прислали взамен парикмахтера.

– Да, да, знаю. Вот и хорошо, – улыбнулся голубоглазый человек. – Стало быть, ты сапожник?

– Сапожник, вашбродие.

– Водку пьешь?

– Пью, вашбродие!

– Звать как?

– Воронов.

– На ворона мало похож: курнос! – определил голубоглазый человек, оглядывая с ног до головы Воронова. – А ну-ка, покажи, как у вас, в Смоленском, клинки точат? – неожиданно сказал он, шагнул к Воронову и сам выхватил из ножен его полусаблю.

Клинок был весь в ржавчине. Голубые глаза помрачнели и чуть прикрылись тяжелыми веками.

– Так и знал: эфес блестит – глазам больно, а клинок – помилуй Бог какой! Хороши вояки, нечего сказать!

Воронов залился краской.

– У нас, ваше благородие, первое дело, чтоб эфес горел, – извиняющимся тоном сказал он, вкладывай клинок в ножны.

– А ружье как? – спросил голубоглазый, протягивая руку.

Воронов снял с плеч ружье.

– Ружье-то вычищено, – уверенно сказал он.

Голубоглазый человек повертел в руках ружье. Оно все гремело: в прикладе была высверлена довольно большая дыра, в которой перекатывались, звенели стеклышки, черепки.

Голубоглазый удивленно посмотрел на Воронова:

– Эти побрякушки зачем?

– Их высокоблагородие наш полковник велели так сделать, чтоб, дескать, громче было. Когда зачнем кидать ружье на плечо аль на караул, чтоб стучало, – все равно как орех щелкнул!

Солдаты молча улыбались. Голубоглазый человек неодобрительно покачал головой.