— Погодите, — сказал Бахрам, не отрывая глаз от щели. — Видите, городовой без оружия? Не верится, что он пришел по наши души. По-моему, просто проходил мимо. Предлагаю подождать.

Большинство поддержало Бахрама.

С обрыва долетел разговор, происходивший между городовым и гармонистом.

— Ты чего замолчал, братец? Продолжай… — сказал городовой. — Эх, задушевно играешь! Я тебя во-он где услышал! Хотя и не по пути, решил крюк сделать. Боялся, уйдешь.

Пальцы солдата опять забегали по пуговкам гармони. Он заиграл старую матросскую песню и начал тихо себе подпевать.

Это была песня о могиле безвременно погибшего матроса, который был погребен не в море, а на берегу, на высокой горе, под тремя соснами.

Хорошо виден издали белый надгробный камень. Мимо, разрезая волны, идут корабли. Душа моряка томится. Она хочет, чтобы море, разбушевавшись, захлестнуло могилу и унесло ее с собой, чтобы ветер кружил и раскачивал ее по водяным горам, как челнок, чтобы волны играли о нею. Но спокойно море. Чуть колышется зеркальная гладь. А начнет волноваться — все равно не доберется до могилы. И душа моряка тоскует. Страшно ей одиночества Печально смотрит она на море, на проходящие мимо корабли.

Городовой опустился на камень рядом с гармонистом, снял с головы шапку, положил на колени, да так и застыл, словно зачарованный.

Когда солдат умолк, он глубоко вздохнул и покачал головой.

— Вижу, братец, горе у тебя. Чувствую сердцем. Только обиженному судьбой дано так петь. Э-э-эх!

Гармонист помолчал, украдкой поглядывая в сторону мельницы, затем сказал:

— Да и тебя, братишка, мне кажется, гложет какая-то печаль.

— Гложет, братец, гложет. Давно я не слыхал такой хорошей, сердечной песни!..

Городовой умолк. На глаза его навернулись слезы.

Гармонист улыбнулся.

— Какое же у тебя горе? Что случилось?

Городовой вытащил из кармана огромный, под стать его богатырскому росту, платок и шумно высморкался.

— Покойницу Марфу вспомнил, братец… Жену свою.

— Давно умерла?

— Еще могила не заросла травой. Хоть бы своей смертью умерла… Я бы так не убивался. Сам же, вот этой рукой вабил ее до смерти. Я — подлец!.. Как бедняжка меня умоляла! Пожалей, говорит, пьян ты, отпусти меня… Куда там?.. Разве остановишь? Страшен я во хмелю, братец! Так и скончалась голубушка, царство ей небесное! Грех на моей душе. Ох, тяжкий грех! Гореть мне на том свете в геенне огненной!

Городовой всхлипнул и снова высморкался.

Потом поднялся, нахлобучил на голову шапку, распрощался с гармонистом и пошел к городу.

Едва он скрылся с глаз, солдат повернулся лицом к реке и потянулся, зевая во весь рот.

С мельницы кто-то насмешливо крикнул:

— Полегче, Анатолий, нас проглотишь! Погоди, сейчас мы тебя разбудим.

Гармонист узнал голос Демешко и догадался, что сходка окончилась. Он сбросил с плеча ремень, положил гармонь на траву и лёг рядом, закрыв фуражкой глаза от солнца.

Но тут опять раздался голос Демешко, на сей раз совсем рядом:

— Да ведь ты заставил городового прослезиться!

Анатолий сдвинул фуражку с глаз и увидел солдатские сапоги.

Демешко стоял над ним.

— Чего разлегся? Вставай! — Он легонько толкнул товарища в бок. — Расстроил полицейского, спровадил его отсюда, а теперь решил вздремнуть? Ну и хитрец!..

— Отвяжись, Степан! — сказал Анатолий, не поднимая с лица фуражки. — Дай отдохнуть малость.

К счастью гармониста, в этот момент послышался голос Бондарчука:

— Степан, пусть книга будет пока у тебя.

Он протянул Демешко сложенную вдвое брошюру.

— Нет, нет, — замотал головой Демешко, — я на плохом счету у начальства. Пусть Дружин спрячет. На него никто не подумает, он у нас святым слывет. Скоро молиться будем на него.

Дружин не стал возражать, взял брошюру и сунул ее за голенище.

Бахрам и Аршак объяснили солдатам, как кратчайшим путем, через сады, пройти к казармам, а сами с товарищами двинулись к городу той же дорогой, по которой недавно ушел верзила городовой.

После вечерней проверки офицеры батальона по приказу Добровольского собрались в его приемной. Среди них был и капитан Смирнов. Последнюю неделю ему сильно поздоровилось. Он, как всегда, был бледен, ввалившиеся глаза лихорадочно блестели. Уже несколько дней он не следил за своими тоненькими усиками, не помадил их, не подкручизал, и сейчас они уныло свисали вниз.

Смирнов стоял в стороне, не принимая участия в оживленной беседе офицеров и рассеянно слушая их болтовню.

"Господи, как им это не надоест?! Каждый день одно и то же! — думал капитан. — Хорошо бы сейчас домой! Приказал бы Василию сварить крепкий кофе, выпил бы и завалился в постель!.."