Малин начал пропускать тренировки. Рост его результатов прекратился, остановившись на однажды показанном во время тренировки и теперь уже недосягаемом уровне — два пятнадцать. Сергей перестал отдавать спорту всего себя — опять же на радость маме, но дядя Семен уже начал понимать, что никакого геолога, а тем более ученого из его племянника не получится. Надо отдать должное дяде, он не считал свою профессию лучшей на свете, да и вообще во главу угла ставил другое — простую человеческую порядочность, честность, доброту и ум. Вот эти качества он в первую очередь и пытался привить талантливому мальчишке, рано потерявшему отца и с нетерпением хватающемуся за все подряд. Бывало, они до глубокой ночи просиживали на кухне за чаем и говорили, говорили, говорили уже вдвоем, без Катюхи, ушедшей спать, без мамы, уставшей от их бесконечных философских споров о литературе и политике.

Благодаря дяде Семену Сергей уже в те годы многое понял о стране, в которой ему довелось родиться. Ну, о сталинских-то репрессиях он знал от родителей и к революции поэтому относился сложно. Романтики в ней пока еще виделось много, но кое-что уже настораживало: жестокость красного террора, разрушение памятников, притеснение религии, запрещение определенной литературы. Запрещенная литература — это было особенно актуально. С нее-то и начался следующий этап его прозрения.

Дядя Семен приносил в дом самиздат. Именно в семьдесят пятом Сергей впервые узнал, что это такое — самодельно переплетенные тончайшие листы с подслеповатым машинописным шрифтом или тогда еще экзотические ксероксы на непривычно плотной бумаге. Переснятые или перепечатанные многократно, читались они зачастую с трудом, но какое это было наслаждение! Ни с чем не сравнимое, потому что через серые и блеклые страницы проступали абсолютно новые незнакомые миры — миры Солженицына, и Зиновьева, миры Платонова и Набокова, мир Авторханова — мир безжалостно правдивой нашей истории и завораживающий, ошеломительный мир поэзии Бродского. Но настоящим потрясением стал для Малина Оруэлл — «Ферма животных» и «1984», особенно «1984». Это было уже в семьдесят девятом, за пять лет до обозначенного писателем года, и, может быть, великий роман просто стал последней каплей для уже заполненной до краев чаши возмущения и гнева, а может, сказалось совпадение отдельных мыслей самого Сергея с мыслями Оруэлла, но так или иначе, именно теперь, когда он прочитал о «двоемыслии», его собственное «двоемыслие» закончилось раз и навсегда. Очень разные миры очень разных авторов сложились вдруг в единый уродливый, неправдоподобно страшный, но удивительно реальный мир, и это был тот самый мир, в котором ему довелось жить. Словно в детской мозаике, нашлось последнее недостающее звено, картинка сделалась цельной, и иллюзий не осталось. Совсем. Теперь он знал о чудовищной советской системе примерно столько же, сколько все остальные будут знать лишь через двенадцать лет, когда по Москве прогрохочут танки и развалится «империя зла» — Советский Союз.

Конечно, он был не один такой знающий. Но людей, понимающих ситуацию в равной с ним мере, было крайне мало. По молодости лет он впал тогда в некую эйфорию, почувствовал себя посвященным в страшную тайну, причастным к элитарному глубоко законспирированному обществу. Потом пришло понимание: людей, посвященных полностью, не только крайне мало, но они еще и крайне разобщены. Собственно, объединение этих людей было в принципе невозможно. Как объединить высшее партруководство, высшую сволочь, безусловно, знающих и понимающих все, но и готовых на все (абсолютно на все!) ради собственного благополучия, и писателей-диссидентов, творящих в стол в ожидании новых времен или выдворенных за границу? Как объединить бегущих из КГБ на Запад лучших офицеров и бегущих в Израиль евреев — учители, врачей, ученых — лучших в стране специалистов? Как объединить тех восьмерых, что вышли после кровавой Праги на Красную площадь с лозунгом «За вашу и нашу свободу», и таких, как он, Сергей Малин, просто начитавшихся Оруэлла «под одеялом». Впрочем, попытки к раз такого объединения были. Ходили слухи о то и дело образующихся подпольных движениях и партиях. Но если за чтение самиздата сажали редко, а за распространение немного чаще, то за создание нелегальных организаций сажали обязательно, всех и очень быстро. К тому же Сергей теперь знал, куда сажали. И путь в спецпсихушку казался ему принципиально тупиковым.

Конечно, идти против танка с шашкой наголо, как Лера Новодворская, — это очень красиво, но только до того момента, пока кишки не начали наматываться на траки. Трудно увидать что-то красивое в грязно-кровавом месиве, где мозги уже не отличить от дерьма. Так что проклятый Ильич оказался беспощадно прав, когда просто и четко сформулировал в горячо любимой всеми со школьных лет работе «Партийная организация и партийная литература»: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Действительно нельзя. Более того, надо жить по его законам, даже если хочешь бороться с ним и победить. Не даже, а именно, именно если хочешь бороться и победить.

Тогда он и решил, что будет работать в КГБ. Он, правда, плохо представлял себе, как попадет туда. Обычный путь — через комсомол, партию, армию, через бесконечное тупое вранье, стукачество и лизание всяческих задниц — был ему слишком отвратителен. Он мечтал о каком-то особенном пути и верил, что такой найдется. Он ждал счастливого случая, чтобы прокрасться в стан врага, обосноваться там и начать борьбу с Системой, маскируясь, обманывая всех и вся, коварно лицемеря, но все же не изменяя самому себе в главном. Было ли это возможно? И что считать главным? Сформулировать четко он тогда не мог, но основные, незыблемые моральные принципы казались очевидными: не убивай, не кради, не предавай, не доноси, не радуйся чужой боли… Вот только он еще не понимал, что соблюсти их, конечно же, не удастся. Моральные принципы полетят к черту, как только начнется настоящая борьба, и это даже не будет зависеть от того, кем он стал — сотрудником ГБ, членом подпольной партии или просто солдатом на войне. Он поймет это много позже, когда уже не останется дороги назад, и попытается изобрести новую мораль, и в каком-то смысле ему это даже удастся…

И хлынут зимние дожди;

И грянут летние морозы,

Уйдут на пенсию вожди,

А в марте расцветут березы.

И будут ежики скакать,

Поэты все уйдут в охранку,

Алмазы станут выпекать,

А булки отдавать в огранку…

Он начал тогда сочинять этот стишок, но так и не закончил. У него было очень много незаконченных стихов.

И были идеи. Тоже как бы незаконченные, не до конца оформившиеся, но очень дорогие для него идеи реконструкции, переделки существующего в мире порядка. Да, именно в мире. Масштабы одной страны, даже такой огромной, как СССР, казались мелковатыми. Точнее, глобальные проблемы просто не решались в рамках одной страны. Он очень любил старый анекдот о человеке, пришедшем в советскую парикмахерскую. Подстригли его криво, выдрали клок волос, во время бритья порезали, а одеколоном прыснули в глаза. «Господи, — не выдерживает наконец клиент, — что ж это у вас за система такая?! Нужно срочно все изменить!» — «Вам не нравится система? Система действительно скверная, — соглашается парикмахер. — Нужно, конечно, нужно ее менять. Но только почему вы начинаете с парикмахерской?»

Начинать с Советского Союза, думал тогда Сергей, означало тоже начинать с парикмахерской. Конечно, коммунисты захватили полмира и к тому же контролируют еще многое на незахваченной половине. Но было бы наивно считать, что корень зла в них и только в них. Во-первых, до коммунистов жизнь на земле по большому счету лучше не была, а во-вторых, неужели вторая сторона, точнее — стороны допустили бы воцарение коммунизма, если бы это не было выгодно кому-то еще? Неужели Антанта была не способна раздавить Красную Армию, а старейшая знаменитая английская разведка не одолела бы ВЧК? Конечно же, справиться с сошедшей с ума совдепией не представляло никакого труда для Запада. Вот только им это было не нужно. Им оказалось мало одной мировой войны, им необходима была вторая, и они собственноручно вырастили сначала Сталина, а затем Гитлера.

Сильным мира сего нужна не победа демократии и благоденствие всех людей на планете, совсем наоборот — им нужно вечное противостояние красных и белых, зеленых и коричневых, желтых и черных — каких угодно, лишь бы было кому продавать оружие. Потому что нигде нельзя столько заработать, сколько зарабатывают на войне; потому что можно спокойно кутить на ворованные деньги, только если те, у кого их украли, заняты войной. И, таким образом, бунты, революции, путчи, войны не кончатся никогда, если не схватить за руку сильных мира сего — этих ястребов, этих стервятников-труполюбов, этих мастаков убивать чужими руками. Кто они? В общем-то, давно всем известно: руководители государств, финансовые магнаты, хозяева «фабрик смерти», то бишь военных заводов, генералы, командующие войсками, главари мафиозных кланов, торгующих оружием, наркотиками и людьми. Сильные мира сего. С помощью чего же они управляют миром? И тут все давно известно. Деньги и сила, то есть банки и спецслужбы. Мир опутан сетью тайных полиций. Это глаза, уши, руки и ноги сильных мира сего. Как можно победить их? Только их же собственным оружием. Огромными деньгами и мощнейшей спецслужбой. А двигать на них хоть конницу Буденного, хоть бронетанковую дивизию, хоть эскадрилью стратегических бомбардировщиков с термоядерным боезапасом — все одинаково глупо. С тем же успехом можно тушить пожар керосином. Богов войны не испугаешь никаким оружием уничтожения, Князя тьмы адское пламя не обжигает. С ними можно только хитростью, чтобы их же деньги против них и работали, чтобы их же верные охранники их и прикончили.