— Только что принял сообщение Клена из Москвы.

— Что, везут его в белокаменную? — поинтересовался я.

— Да нет, зачем же? Он теперь в Твери посидит, — улыбался Тополь. — Нечего ему в Москве делать.

— Ну вот и славненько, — сказала Татьяна. — Поехали. Поздно уже.

Мы поехали, отдав приказ младшему персоналу и завалившись вчетвером в малинский «Ниссан». За руль посадили меня. Наверно, как самого младшего по степени причастности. Два джипа сопровождения с охраной двигались впереди и позади нас. Мы ехали в Москву, но, не доезжая до Солнечногорска остановились по просьбе Татьяны.

— Что случилось, девочка? — спросил Тополь.

— А что-то должно было случиться? Или мы куда-то торопимся? — вопросом на вопрос агрессивно откликнулась Татьяна.

— Пока нет.

— Тогда давай постоим немного. По лесу погуляем…

— Шиза грызет? — заботливо поинтересовался Кедр. — Там же дождик.

— Трищ генерал, ршите обратиться. А разве под дождиком нельзя гулять?

Я не понял, кого она спрашивала — меня или Тополя. Да это и неважно было: Татьяна не ждала никакого ответа. Она приоткрыла дверцу, выглянула наружу и вдруг запела:

— С Пешавара идут моджахеды! А с Кабула подходят свои. Ну, скажите, какого же хера С Гиндукуша сбежали ручьи?!

— Ну, все, — сказал Кедр. — Станция Березань, кому надо — вылезай. Тополь, у нас есть что-нибудь выпить?

— Есть, — ответил я за Тополя. — «Хэннеси» тебя устроит?

— Мне не надо, — пояснил Кедр. — Татьяне налей. Татьяна кивнула.

— Это наша «Афганская весенняя», — прокомментировала она и исполнила еще один куплет:

— Из-под снега появятся трупы, Не понять, где друзья, где враги. Снова мчатся мобильные группы, И «вертушки» рисуют круги.

— Пойдем действительно погуляем, Леня, — предложил Кедр.

Тополь выпростал из машины ноги, согнутые под острым углом, затем, по разделениям, извлек остальные части своего нестандартного тела и неожиданно быстро, как складной нож, распрямился.

— Пошли, — бросил он Кедру, и они оба растворились в мокрой темноте придорожных кустов.

Мы остались вдвоем с Татьяной. Совсем как два дня назад, в ночь знакомства. Только теперь все стало по-другому. Слишком по-другому.

— Это Матвей написал за месяц до смерти. Плесни коньячку-то, Серега.

Какой Матвей? Что за бред! Я как-то даже не сразу вьехал что она обращается ко мне, восприняв последнюю фразу как строчку или название песни. По крыше забарабанили капли усиливающегося дождя.

— Куда они поперлись? — рассеянно спросил я.

— У них зонтик есть, — не совсем на вопрос ответила Татьяна. — А у меня до сих пор нет коньяка. Ты же обещал налить!

И, придвинувшись ко мне, она легонько щекотнула губами мою шею. Я вздрогнул, посмотрел ей в глаза и грустно спросил:

— Зачем?

— Чтобы выпить, — ответила Татьяна бесцветно, ни всерьез, ни в шутку, а так, как отвечают на вопрос «Сколько времени?».

— Ты что, уже не можешь не пить?

— Могу. Но не хочу. Иногда обязательно нужно выпить. Слишком большой перенапряг в мозгах. Кроме коньяка, ничего не помогает.

— Но ведь это же все равно…

— Алкоголизм? Дуся, не смешите меня, я человек, измученный нарзаном. Ты еще слишком мало знаешь про нас и про меня, в частности. Алкоголиком я не стану, даже если очень захочу. У меня уже совсем другие отношения с собственным организмом. Я не могу попасть в зависимость от него просто потому, что давно владею одной древней восточной методикой восстановления физического здоровья, суть которой — именно полный контроль зд организмом. Причем я владею этой штукой лучше их всex. Может быть, потому, что раньше других начала заниматься спортом, может, карате помогло, а может, просто я такая гениальная от природы. В общем, ты за меня не беспокоися у меня болезней не бывает. Физических. А вот с … С головой у нас у всех плохо.

— То есть?

— Помнишь, ты сказал, что мы шизики? Так и есть.

Татьяна уже достала бутылку «Хэннеси», аккуратно вынула пробку и хлебнула прямо из горлышка.

— Не надо, Верба, я сейчас дам стакан.

— Два, — поправила она.

— Я же за рулем.

— Ты что, дурак? С твоими документами можно на бэтере по Красной площади кренделя выписывать.

Она сказала по-современному — «на бэтере», а не как говорили раньше — «на бэтээре», и этот молодежно-солдатский сленг, эта лихая фраза так резко контрастировали с ее усталыми глазами и вдруг необычайно четко прорисовавшимися морщинками на лице, бледном, прямо-таки зеленовато-сером в неверном свете внутрисалонных лампочек, что мне сделалось страшно. Я взял у нее бутылку и тоже отхлебнул из горлышка.

— Мы психи, Разгонов, мы безнадежно больные люди, — резко сменив тон, заговорила она. — Когда-нибудь ты напишешь об этом. Когда-нибудь, если останешься жив и если у тебя еще будет время писать. И желание. Главное — желание. Я очень сомневаюсь, что тебе вообще захочется писать после всего, что тебя ожидает. Тополь писал научные статьи. Кедр писал книжки по психологии. Ясень писал стихи. Я писала картины. Ты написал замечательный роман. Но если ты станешь до конца нашим, у тебя тоже крыша съедет, и писать ты больше не будешь. А, собственно, какие уж тут «если»! Куда ты теперь, на фиг, денешься. Ты уже стал Причастным, хотя еще не понимаешь, что это значит. А это значит, Мишик: огромная власть, чудовищная власть и такая же дикая, лютая ответственность, которая давит на тебя, давит постоянно, без перерывов на обед, без выходных и отпусков, давит и выкручивает, как мокрую тряпку, только течет с тебя не мыльная вода, а кровь пополам с дерьмом и потом… И вот когда становится очень больно, до тошноты, до красного тумана перед глазами, тогда можно немножечко глотнуть. Даже нужно. Иногда помогает. Ясень тоже так делал. А стихи он до самых последних дней писал. Может, он единственный из нас сумел остаться собой на самой вершине этой проклятой пирамиды. Он никогда, никогда не был жестоким и мечтал не делать никогда никому никакого намеренного зла. Это оказалось… невозможно.