В тишине послышались раскаты далекого грома, и крупные капли редкого в этих краях дождя забарабанили ло пологой крыше, выложенной сплошь солнечными элементами.

Глава восьмая

— Что он сказал? — спросил Сергей, встретив меня в аэропорту.

— Нанда сказал, что я должна непременно найти Седого.

— Буквально так и сказал? — не поверил Сергей.

— Ну, не совсем, в общем, смысл был такой, — выкрутилась я.

— Тогда объясни, какой именно: должна — в смысле обязана или должна — в смысле найдешь в любом случае?

— Во всех смыслах. Ясень, чего ты ко мне привязался? Анжей не против, чтобы я занималась этим расследованием, он даже за. Потому что если я не найду Седого, то просто сойду с ума.

— Ну, это-то тебе не грозит, — улыбнулся Ясень, и я узнала в нем того прежнего Сергея, из давней-давней эпохи, четыре года назад.

— Скотина, — откликнулась я ласково. — Сам-то — гигант мысли!

— При чем здесь гигант мысли? — подколол он еще раз. — Я не имел в виду, что тебе сходить не с чего — просто такое событие два раза не случается.

Я бы ему, конечно, ответила и на это, но тут мы подошли к машине. Еще метров с десяти он отключил сигнализацию, и я присвистнула: Ясень приехал на новом «Ниссане-Террано», мощном и удивительно обтекаемом трассовом джипе последней модели.

— А где «Патроль»?

— Дома стоит. Этот пока не мой, дали покататься, предлагают поменять. А я попробовал — ну, удобно, конечно, комфортный он, приемистый, а «Патроль» все равно лучше.

— Но это тоже специсполнение? — спросила я.

— Конечно. Может, для тебя взять? Я оглядела пижонский кожаный салон, погладила обтянутую мягким баранку, тронула ручку передач.

— Ничего. Классная тачка. — Бери, — сказал Ясень, словно продавец в автосалоне. — Я точно решил: с «Патролем» не расстанусь. Даже стишок на эту тему написал. Хочешь прочту?

— Прочти.

Мы уже вывернули на Ленинградку, и за окном, размазываясь широкой желто-красной полосой, летели деревья. Сергей с легкостью выжимал почти двести из этого Энского монстра и читал:

Не отдам за новый «Террано»

Свой разбитый «Ниссан-Патроль».

Как болят мои старые раны,

как устал я играть эту роль!..

Стихотворение оказалось ужасно длинным и тоскливым. Были там, например, такие милые строчки:

Мы живем на планете шизоидов,

Параноики правят кретинами.

За дрова заплатив чистым золотом,

Мы дома свои топим картинами.

Или такие:

И все те же дымы над полями,

И проклятый песок на зубах.

И сорим мы свинцом и рублями,

И танцуем опять на гробах…

— По-моему, ты стал хуже писать стихи, — заметила я, помолчав. — Извини, конечно.

— А ты не извиняйся. Я теперь много чего хуже стал делать. Машину водить, например. — Он нарочно и очень резко вильнул рулем на ровном месте. — Трахаться стал совсем неинтересно, по-рабоче-крестьянски. И на гробах танцую без фантазии, без души как-то, вот потому и стихи…

— Что ты несешь?! — перебила я его, посмотрела пристально и вдруг поняла. — Остановись. Останови машину!

Господи! Он же в полуистерическом состоянии: туповатый разговор о «Патроле» и «Террано», все эти шуточки, да и стихотворение, не столько нескладное, сколько надрывное какое-то, лоскутное, дерганое… Как же я сразу не почувствовала? Слишком была занята собой?

Он съехал с дороги, едва не завалив машину на бок, вышел и сел в своем белом плаще на мокрую после недавнего дождя и, конечно, грязную придорожную траву.

— Что-нибудь случилось? — задала я риторический вопрос.

Он выкурил целую сигарету, прежде чем ответил:

— Я снова убил человека.

— Кого? — спросила я, даже не вздрогнув.

— Курдюмова.

— Почему Курдюмова?

— Я расскажу. Просто раньше было нельзя. Все было строго конфиденциально. Дедушка не велел даже тебе говорить. И правильно. Я бы тогда не смог… Ладно. Поехали.

— Поехали. Только за руль я сяду. И возражения не принимаются.

Курдюмов, один из незаметных, но могучих хозяев расформированного Секретариата ЦК, готовил смену власти. Сентябрь, а может быть, октябрь должен был стать покруче августа. Страшно теперь представить, какие силы могли подключиться к контрперевороту в момент эйфории, расслабухи и форменного бардака в стане победившей демократии. Бакатина в КГБ любили примерно так, как Ленина в православной церкви, а бывшие партчиновники еще нежнее любили Ельцина. Может, чуточку лучше обстояло дело у маршала Шапошникова с армией, но и там все оказывалось непросто. А Курдюмов был человек тихий, серенький, неприметный, но известный в определенных кругах и свой до мозга костей. Поддержка негласная, но жесткая была ему обеспечена, ну а шумную и яркую фигуру для кремлевского кабинета и трибуны во Дворце съездов найти было проще пареной репы.