— Когда же ты будешь писать наконец Петра? — спросил Вяземский, кутаясь в плащ: с Невы крепко задуло ледяным ветром.

— Напишу, хоть ты и твердишь, что Петербург меня губит. Поэты, как нагорные сосны в Крыму, растут и на скалах… Да, я начал уже поэму…

— О Петре?

— Ты угадал, Петра надо показать в действии. И в действии решающем. Во вдохновении, не в голых словах. Это самое главное… Петр так велик в своем блеске и величии, что все наследники этого северного исполина ему подражали… Екатерина в случаях, когда вставал какой-нибудь серьезный вопрос, всегда приказывала секретарю «посмотреть в указах Петра» — и всегда что-нибудь находилось! — сам Храповицкий рассказывал. Мысль нужна, вдохновение! «Не держаться устава, как слепой стены», — требовал Петр, а по обстоятельствам действовать. А что выходит? То, что наследники не вдохновляются Петром, а лишь подражают ему. Подражают слепо. Суеверно подражают. Не живой Петр у них, а идол. Истукан. Если добро и выходит при этом, то как-то ненамеренно, по образцам, принужденно, по-рабски. И видим, что при дворе от этого обитает азиатское невежество, но подражатели считают себя просвещенными европейцами.

— А что до войны, — на миг задумался Пушкин, — то пусть мне и не разрешают… Я все равно побываю на Кавказе… По следам Ермолова!

Пушкин и впрямь писал уже поэму о Петре. «Полтаву».

Подходило лето 1828 года — в нарастающих хлопотах и суете с издательствами, в переписке с Погодиным, в спорах с Полевым и с его «Московским телеграфом», в постоянных упорных раздумьях, в посещениях гостеприимного дома и усадьбы Олениных.

А. Н. Оленин был радушным хозяином. У него и в Петербурге, и на загородной даче Приютино в семнадцати верстах от города, за Охтой, всегда бывали гости, и притом в таком множестве, что, несмотря на то, что хозяева держали семнадцать коров, сливок к чаю все-таки не хватало. Каждому гостю отводилось в Приютине по комнате, и каждый мог делать, что ему угодно, но должен был по колоколу собираться к утреннему чаю, к завтраку, обеду, полднику, к вечернему чаю… Крылов, Пушкин, Мицкевич, Вяземский были там своими людьми.

А. А. Оленина могла бы стать женою поэта. В тетради 1828 года, куда он вписывал стихи и заметки, постоянно мелькает ее имя. На одной страничке можно разобрать зачеркнутые два слова по-французски: «Аннет — Пушкин».

Стихи «Ты и вы» были написаны 23 мая, а 26 мая, в день своего рождения, Пушкин посвящает Олениной строки, свидетельствующие о мучительных внутренних его раздумьях, о том, как томительна была для него однозвучно-шумная петербургская жизнь:

Великий душевный кризис надвинулся на поэта… Еще раньше, 19 мая того же 1828 года, им напитаны трагические стихи «Воспоминание», которые поистине можно считать исповедью, грандиозной, потрясающей, несмотря на то, что в ней всего шестнадцать строк. Впрочем, к ним совершенно необходимо добавить еще строки «из ранних редакций», но все же и тогда эта потрясающая исповедь будет состоять всего-навсего из трех десятков стихов.

Вот оно, это «Воспоминание» о прожитой жизни:

Мрачная картина достойна кисти Гойи, страшна она, белая ночь над Демутовым трактиром.

Эти строки достойны целых томов комментариев и толкований, в них заключена реалистическая жизненная мораль. И тем же летом 1828 года Пушкину предъявляется тяжкое обвинение в старом грехе его молодости, именно в авторстве «Гавриилиады».

Серафиму, митрополиту Новгородскому и Санкт-Петербургскому, подали в июне жалобу трое крепостных штабс-капитана Митькова, что-де их господин «…развращает их в понятиях православной ими исповедуемой христианской веры, прочитывая им из книги его рукописи некое развратное сочинение под заглавием «Гаврилияды»… Митрополит передал жалобу в Третье отделение собственной его величества канцелярии. 25 июли комиссия при Третьем отделении вынесла постановление:

«Предоставить С.-Петербургскому Военному Генерал-Губернатору призвав Пушкина к себе спросить.

а) Им ли была писана поэма Гавриилиада?

б) В котором году?

г) Имеет ли он у себя оную и если имеет, потребовать, чтоб он вручил ему свой экземпляр».

«Мне навязалась на шею преглупая шутка. До правительства дошла наконец Гавриилиада; приписывают ее мне… и я, вероятно, отвечу за чужие проказы, если кн. Дмитрий Горчаков не явится с того света отстаивать права на свою собственность… Всё это не весело…» — пишет Пушкин Вяземскому из Петербурга первого сентября 1828 года, явно рассчитывая на то, что письмо его будет вскрыто и прочтено. Это и было то самое «жужжанье клеветы», «решенье глупости лукавой», и «шепот зависти» — все, о чем поэт писал в трагическом «Воспоминании». Дело тянулось до конца августа, однако кончилось оно так же, как в 1820 году, — допросом.

На докладе по расследованию этого дела царь положил резолюцию:

«Гр. Толстому призвать Пушкина к себе и сказать ему моим именем, что, зная лично Пушкина, я его слову верю. Но желаю, чтобы он помог правительству открыть, кто мог сочинить подобную мерзость и обидеть Пушкина, выпуская оную под его именем?»

Главнокомандующий в С.-Петербурге и Кронштадте граф П. А. Толстой потребовал Пушкина и предъявил ему резолюцию государя. Пушкин прочел, помолчал. Затем спросил у графа разрешения написать ответ непосредственно государю. Письмо на имя царя поэтом было тут же написано, вручено графу Толстому, запечатано им, представлено в комиссию Третьего отделения. Комиссия решила, не вскрывая письма, представить его царю.