«Небольшая поэма Пушкина… заслуживает особого внимания своей виньеткой, которая находится на обложке… Потрудитесь внимательно посмотреть на нее, дорогой генерал… очень важно узнать, кому принадлежит ее выбор — автору или типографщику, потому что трудно предположить, чтоб она была взята случайно». А на сей виньетке — опрокинутая чаша, на ней змея, тут же кинжал и цепи.

«Выбор виньетки, — спешит донести генерал Волков, — достоверно принадлежит автору… Впрочем, эта виньетка делалась не в Москве. Г. Семен получил ее из Парижа… Г. Семен говорит, что употреблял уже эту виньетку два или три раза в заголовках трагедий».

Очевидно, Бенкендорф следит: не покажутся ли где недозволенные «уши», запрятанные Пушкиным в его рукописи!

«Он все-таки порядочный шалопай, — доносит Бенкендорф самому императору, — но если удастся направить его перо и его речи, то это будет выгодно».

Начальник канцелярии Третьего отделения фон Фок— «человек умный и любезный», как это видно по отзыву самого Пушкина, тоже доносит по службе о Пушкине генералу Бенкендорфу:

«Главное занятие Завадовского в настоящее время — игра. Он нанял дачу на Выборгской стороне…

Пушкин-сочинитель был там несколько раз. Он кажется очень изменившимся и занимается только финансами, стараясь продавать свои литературные произведения на выгодных условиях… Он живёт в гостинице Демута, где его обыкновенно посещают: полковник Безобразов, поэт Баратынский, литератор Фёдоров и игроки Шихматов и Остолопов».

Однако «Пушкин-сочинитель» занят не только карточной игрой, не только устройством своих дел. Пусть в Сенате вставлены выбитые картечью стекла, заштукатурены на стенах щербины, но сердце поэта болит о грядущем. Воспламененный встречей и приемом царя в Чудовом дворце в Москве, однако не обольщенный этим, Пушкин написал «Пророка», целиком обращенного в будущее. Даже сам господь бог бессилен против прошлого — что совершилось, то остается навсегда. И даже артиллерийский погром не мог снести то, что тогда росло так радостно, так бурно в Петербурге и в народе.

И мы видим, как Пушкин, сразу же после возвращения заваленный литературной работой, пожинающий лавры успеха, мучимый подозрениями полиции, начинает разыскивать тех, кто от этого погрома уцелел, — «считать раны, товарищей считать».

Да, есть уцелевшие: первый — генерал А. П. Ермолов, но он далеко. Брат Лев запрошен уже о Кавказе и ответит скоро.

И не все рассеялось, не все еще бежало из Петербурга! Еще живет здесь старый непоколебимый вельможа, адмирал граф Н. С. Мордвинов. Честный и смелый, этот государственный деятель, кандидат в правительство от восставших, бывший в составе вельмож, судивших декабристов, подал свое мотивированное особое мнение против их казни и смертного их приговора не подписал.

Пушкин не уклоняется от возможных к нему вопросов о его личной, собственной позиции в последекабрьские месяцы и годы. Он пишет широко известное стихотворение «Арион», которое звучит в примолкшем, обмелевшем Петербурге по-пушкински, как всегда, мажорно, энергично, сильно, честно, как клятва поэта:

Всего одно лишь слово — «лишь» разрубает судьбы пловцов:

Великолепно рисует сам Пушкин свою роль — роль певца в освободительном движении.

В конце июля 1827 года Пушкин вырывается из Петербурга и скачет в Михайловское и Тригорское. Наконец, сельское уединение, забота Прасковьи Александровны… «Арион» был написан им перед самым отъездом — 16 июля, а в Михайловском 31 июля, очевидно вскоре после приезда, написаны другие стихи на ту же тему — о спасении пловца.

Но какая огромная разница между ними: если первые стихи — утверждение мужественности, отважной воли, то вторые — превозношение женщины как божества за избавление, некий древний церковный гимн — «Взбранной воеводе победительная!».

Не в Петербурге, не в Москве, а именно здесь, в Михайловском, в Тригорском, в деревне — твердый берег, здесь спасение.

Земля, жизнь, женщина распахнули перед поэтом свои объятия. Кто же она, чей женский образ так ослепительно сияет в этих стихах? Не будем гадать и на этот раз, тем более что адресат нарочито засекречен. Стихи эти датированы на черновике 31 июля, а написанные Пушкиным. 14 ноября того же года в альбом по возвращении в Петербург, они знаменательно озаглавлены церковным термином: «Акафист Екатерине Николаевне Карамзиной» — дочери историка. Превращенные в светский мадригал, они, очевидно, скрыли, затаили некую горячую интимность.