— Говори, говори, — сказал Кротов. — Складно у тебя получается.

Губы у него побелели, а на лбу выступил пот.

И тут снова вошел референт.

— Доктор Сидней Конрад. Разрешите впустить?

— Вставай, Ли, — сказал Женька, — все на свете проспишь.

— Вредный ты, Зайчик, — проворчала Ли, потягиваясь. — Что я могу проспать, кроме собственной смерти?

Женька сам удивлялся, как быстро свыкся он с чудовищной, по понятиям двадцатого века, мыслью о запланированной смерти. Свыкся вполне, но шутить на эту тему еще не умел. Поэтому от фразы Ли он вздрогнул и поспешил перевести разговор. Не получалось у них говорить об этом. Накануне вечером Женька даже не смог выяснить, детерминистка Ли или нет.

— Послушай, — спросил он, — я все никак не пойму, откуда в вашем мире могут взяться проститутки, если денег давно уже нет.

— Дурачок, — сказала Ли, — во-первых, не проститутки, а гетеры, а во-вторых, причем здесь деньги? Нам платят иначе. Роскошью человеческого общения, например. Кто-то из твоих современников сказал, что это величайшая в мире роскошь.

— Да, он только не догадался, что в будущем ее сделают разменной монетой. И неужели, скажи, неужели общаться можно лишь только так?

— Ну, разумеется, нет. Однако великих людей мало, да и просто знаменитых немного, а общаться с ними хочется всем. Возникает конкуренция. И тут пожалуйста: один интересен в интеллектуальном споре, другой — на теннисном корте, а я — вот… Ты пойми, Зайчик, в мире абсолютного изобилия обесценилось далеко не все. Есть доступ в определенные сферы, есть возможность участия в межзвездных экспедициях, есть право на выбор планеты, есть власть, наконец, — все это не для всех. Всегда будет что-то, чего на всех не хватит. А мы, гетеры высшего класса, имеем многое, почти все. Благодаря таланту, конечно, — добавила она.

— Талант… — задумчиво повторил Женька.

— Обязательно талант, — сказала Ли убежденно. — Сегодня талант необходим в любом деле. Иначе просто не имеет смысла работать. Ведь мы работаем прежде всего для удовольствия. На всякой работе.

— И ты получаешь удовольствие от своей работы?

— К сожалению, не всегда. Последнее время все реже. Надоело, наверное. Социологи уверяют, что профессию надо менять минимум раза два-три в жизни, а некоторым и чаще. Мы все-таки очень долго живем. А потом с этой кротовской политикой в городе становится все меньше приличных людей и все больше каких-то отвратительных типов.

— А тебе не кажется, что это закономерно?

— Что именно?

— Что вокруг борделя собираются по преимуществу отвратительные типы. Понимаешь, я никогда не был против самой идеи проституции, как профессии, тем более в ее красивом древнегреческом варианте. Гетера, — произнес он с чувством, — звучит-то гордо как! Но так уж получалось всегда, да и сейчас, как видно, получается — ничего тут сибр не изменил — в борделях скапливалась вся грязь, вся нечисть, все подонки преступного мира. Почему это, Ли, почему?

— Зайчик, а ты становишься пессимистом. Ты видишь во всем плохое.

— Это ваш искусственный город делает меня таким, — мрачно пояснил Женька.

И понял вдруг, чего он хочет.

— Я хочу дождя, и леса с шумящими деревьями, и мокрой травы, и солнца, и пения птиц! Ли, я хочу на волю из-под этого колпака! Как вы живете здесь, Ли?!

— Успокойся, Зайчик, здесь все это есть. Ты просто плохо знаешь Норд.

— Где здесь? Под колпаком? — удивился Женька.

— Ну, да.

— А я настоящего хочу. Настоящего. Понимаешь?

— Понимаю. Мы же здесь небезвылазно торчим. И тебе за дождем придется поехать на юг. А вот солнце… Ты знаешь, какое сегодня число? Полярная ночь сегодня кончается.

Конрад подошел к столу и положил перед Кротовым оранжевую горошину.

— Что это? — спросил председатель.

— В некотором роде оранжит, — пояснил Конрад и добавил, — а теперь смотрите.

Горошина начала быстро расти и превратилась в сибр, который несколько раз на глазах у ошарашенной публики переменил свой внешний вид. Шейла вскочила и, охнув от боли, упала обратно в кресло. Альтер смотрел на Брусилова и улыбался одними глазами, боясь раньше времени выдать свою радость. Станский ничего не понимал, а Кротов, ставший белым, как молоко, произнес:

— Ты что, Сид, на старости лет решил стать фокусником?

— Это не фокус, — сказал Конрад. — Это искусственный оранжит. Только сегодня сделал. Тебе привез показать. Так что ты на это скажешь, товарищ Кротов? Стоит ли теперь с сеймерами бороться?

А Кротов ничего не сказал. Кротов был мертв.

Альтер заметил это первым. Он вскочил, обнял Виктора, потом Конрада, потом охнувшую от боли Шейлу и, наконец, даже Эдика.

— Блестяще, ребята! — приговаривал он. — Просто потрясающе! Я вам как политик говорю, это выше всяких похвал!