В следующий удар Юозас постарался вложить всю силу. Эхо, приблизившись, понесло по поселку стук и захлебывающийся собачий лай. Теперь уже страх подгонял Юозаса. Некуда спрятаться, если примчатся собаки. Ездовые напоминают волков – дикие серые псины, линялая шерсть болтается клочьями, вечно грызутся между собой, клацая жуткими челюстями…

Немного осталось, дужка поддалась, еще раз тюкнуть, и отвалится. Дрожа и подпрыгивая от нетерпения, он замахнулся и саданул обухом… Померещился грохот. Сам знал – мерещится, у страха глаза велики. Зато дужку вышибло, и замок закачался на железной щеколде. Юозас шмыгнул за дверь. Тугарин не мог слышать. Не вовсе же рядом, не вплотную стоят дома, хоромы заведующего за школой-юртой и цехом засолки, вокруг здоровенный забор, единственный на всем мысе…

Собаки вроде бы стихли. Юозас передохнул. Так он и думал – бочка с водой в углу у двери, поэтому из окна не видно. А возле печки – радость! – охапка дров. Люди все-все позаботились приготовить, мечтая о хлебе… Будет вам хлеб!

Крыльцо скрипнуло, или снова чудится? Юозас сторожко обернулся через плечо. Дверь отворилась, и за порог один за другим ступили два черных силуэта.

После мытья поселенцев нанятые женщины чисто-начисто выскоблили отмякшую баню песком и натопили печь для вольнонаемных так, что волосы трещали от жара. Хорошо попарившись, начальники возвращались домой и услышали стук-гром.

Юозас тщетно пытался растолковать им задумку с хлебным сюрпризом. Вероломное горло мгновенно охрипло, заикание усилилось, и Тугарин с милиционером не захотели разобраться. Заведующий сразу решил, будто Юозас помышлял украсть муку, и не собирался отступать от своей догадки, Васю же воодушевила поимка вора на месте небывалого здесь преступления, ведь если к хищению рыбы мыс привык, то кражей муки отметился впервые.

Юозаса пригнали в контору и связали по рукам и ногам, а сами ушли то ли совещаться, то ли спать. Он сумел подкатиться к боку теплой печи у входа в Сталинский уголок и стал ждать дальнейших событий. Гадал, какое наказание придумает ему Змей. Скорее всего, по санному пути отправит в Тикси, а там судят недолго… Юозас немного поплакал. Он видел зэков, привезенных из Столбов для зарывания трупов. Каторжники были как дикари – косматые, грязные, лохмотья едва прикрывали их изжелта-серые тела. Скоро и он превратится в подобного безумца…

Будь время летнее, он согласился бы отдаться на съедение комарам. Никто после этой казни не умер. Мучились страшно, а через две недели выздоравливали. Те парни, что прокатили себя на досках, болели от заноз дольше. Их жалели, но ведь они все-таки были виноваты… Зря Юозас отказался учиться читать и писать по-русски, мог бы объяснить на бумаге, что побудило его залезть в пекарню и как сам он относится к воровству.

Жаль было братишку, Нийоле и отца. Жаль, что никогда-никогда не увидит Сару. Юозас так мечтал ее увидеть. В конце концов, не на всю же оставшуюся жизнь их заперли на мысе. Наверняка до окончания войны, а война, по словам пани Ядвиги, продлится не больше пяти-семи лет. Хаим, правда, сомневался, что поселенцев сразу отпустят на родину, но вдруг будет позволено родным приехать сюда из Литвы? Погостить на месяц, и не на поезде трястись, а прилететь самолетом. Скоро с едой, говорят, станет не хуже, чем в Тикси. Юозас уговорил бы Хаима вызвать Сару…

Она сейчас, конечно, выросла. Сара дразнила его, приходя в булочную, нарочно спрашивала о чем-нибудь и ждала ответа, чуть-чуть склонив голову набок, а в больших черных глазах играли смешинки. Юозас не обижался, сам был готов хохотать над своим заиканием. Сара ему нравилась, и, несмотря на дразнилки, он видел, точно видел – он ей тоже нравится.

Он дорого дал бы за то, чтоб хотя бы раз еще ее увидеть. Мизинец, например, дал бы отрубить на левой руке. Без мизинца вполне можно прожить, а как жить, не сказав Саре, что он ее любит? Любит так же сильно и верно, как Хаим Марию. Одной встречи с Сарой Юозасу бы хватило, она бы поняла и согласилась остаться с ним.

Он знал наизусть множество стихов и песен, словарный запас его вовсе не был беден. Он привык разговаривать сам с собой внутри и даже пел нежные литовские песни-дайны. Иногда казалось, встанет в какое-то прекрасное утро, и свободная, красивая речь легко польется с губ. А открывал рот – и по-прежнему тык-мык, ничего не получалось.

Но здешним девчонкам он и такой нравился. Парень нынче перерос Хаима почти на полголовы, плечи у него раздались, и зубы сохранились целиком, что удивительно после цинги, и все же он не обольщался насчет себя – просто парней на острове мало, вот и лезут к нему девчонки. В последнее время они будто с ума спятили, то одна вызвала на свидание – не пошел, то вторая на рыбалке прильнула в темноте и давай целовать в губы, он оттолкнул – обиделась, третья норовит подкараулить вечером у юрты, до ветру не выйдешь…

Ни одна не нравилась. Не потому, что на мысе нет симпатичных, – есть и симпатичные, и красивые, а потому, что – Сара. Первая, на кого он обратил внимание. Первая и единственная.

Бывало, Юозас вспоминал довоенные фильмы, виденные в Каунасе, красивых актрис Полу Негри, Вивьен Ли, Марлен Дитрих… Раньше, мальчишкой, не думал ни о чем таком, а на мысе эти актрисы стали приходить к нему по ночам во сне. Они обнимали и целовали его, разговаривали с ним, – и надо было слышать, как четко, без единой запинки Юозас произносил слова и длинные предложения!

Позже актрисы проделывали с ним всякое, и утром он обнаруживал впереди на трусах мокрые, липкие пятна. Однажды, прокувыркавшись ночь с Гретой Гарбо, он несколько дней не мог смотреть на Хаима, и тем более – на Марию. До войны Мария очень походила на Грету Гарбо. Сейчас совсем не напоминает, но Юозасу все равно было стыдно.

Сара ни на кого не походила и ни разу не снилась. Юозас, если честно, и о ней думал так, но – наяву, не во сне, и по-другому. В мечтах все происходило почему-то на зеленой весенней поляне, наверное, где-нибудь под Каунасом или дальше, где никого нет. Юозас расплетал шелковистые косы Сары. Он их в жизни не трогал, но знал, что они шелковистые. Он распускал ее чудные волосы по плечам и груди, Сара смотрела на него, чуть-чуть склонив голову, и в глазах играли смешинки, а вокруг стояли, шумя листвой, большие деревья, липы и дубы, по которым истосковалось сердце.