Избранное
вернуться

Рейн Евгений Борисович
Шрифт:

ХИНКАЛЬНАЯ «ИНКИТ»

А. Битову

Здесь прятал Цезарь, говорят, Забавных пестреньких утят На озере Инкит в Колхиде. А ныне здесь рыбосовхоз, И объясняет мне завхоз, Что он на Цезаря в обиде. Утята улетели в Рим, А мы сидим и говорим В «Инкит» хинкальной на веранде: «Где Цезарь? Нет его примет». У нас отдельный кабинет, Но я не верю пропаганде. Сохранны Цезарь и Инкит, Лишь обретают новый вид, Пока проходят через вечность. Утята мелкие пестры, На склоне матовой горы Все та же голубая млечность. И ты, товарищ, побратим — Вот мы сидим и говорим, И дребезжит посуда тонко. А Цезарь варваров разбил, И африканского распил, И гладит пестрого утенка. И через двести тысяч лет Здесь будет медный парапет И дискобар для сатурналий, И мы придем с тобой опять Чего-то быстро пожевать И встретить деву из Италий. Она воскликнет: «Ах, пардон! Евгений и Андрей, притон Ужасно скучен в это время, А в Риме бал и маскарад, Там будет Цезарь, говорят…» — Все ясно, словно в теореме. Но Цезарь не придет на бал, Он много пил и плохо спал, И Цезарю не до забавы, И только уточка в углу Ему милей сквозь зло и мглу Всей власти, правды и отравы.

УТРЕННЯЯ РЕЧЬ ПО ДОРОГЕ В ДИГОМИ

Т.Б.

На улице Гамбашидзе, Где комиссионный хлам И где, могу побожиться, Густая пыль по углам, Зато посреди столовой Сияет хрустальный стол, Сидишь ты, белоголовый, Склоняя чужой глагол. Шампанским и Телиани Наполнено баккара, И хватит играть делами — Теперь отдохнуть пора. Подходит к тебе собака По имени Цы-бай-ши, Как ты одинок, однако, В своей дорогой глуши. Наместник и император Стоят за твоим плечом, Кудесник и информатор Тебе уже нипочем. Ты понял размеры клеток, Единых во все века, И в театре марионеток Ты дергаешь нить слегка. И ты поднимаешь дивный, Почти голубой стакан, И падает отблеск винный На белый чужой диван. И ты говоришь хозяйке Почтительные слова, И лучшая речь всезнайки Медова, что пахлава. И все-таки вижу, вижу Тебя в отдаленный год: Пустую кровать и нишу, Где скомканный коверкот, И лязганье битых стекол, И мелкий бумажный сор. И смотрит довольный сокол В горячий родной простор. Грохочет в ночном Тбилиси Загруженный грузовик, И желтый зрачок у рыси К победам уже привык. В пустом знаменитом доме Гремит безучастный залп — Ты знаешь и это кроме Испаний, Венеций, Альп. В четыре утра выходим С тобою к смешной Куре, Пустое такси находим в разнеженном ноябре. И мчимся, дымя цигаркой, В Дигоми, где новый стол, И снова в квартире жаркой Заморский звучит глагол. Так здравствуй еще четыре Последние тыщи лет, Поскольку в подлунном мире Другого такого нет. Хромай через все науки, Иди через все слова, И нету на свете скуки Печальнее торжества. Вельможа и декламатор, Начальник и тамада, Твой преданный авиатор Подбросил тебя туда. Тебе букинисты Сены Готовят интимный том, И нету такой измены, Чтоб вышла к тебе тайком. И снова глядит вертушка На скромный шотландский твид, В приемной сидит старушка, Которую выслал МИД. Бери свой зеленый паспорт, Валяй на большой простор, Но помни — стреляет насмерть Во тьме грузовой мотор.

МОСКОВСКИЙ ВОКЗАЛ

В своей американской черной шляпе широкополой стояла ты на привагонном трапе, там, где подковой к Московскому вокзалу вышла площадь и Паоло [9] когда-то взгромоздил на лошадь облома, а тот уехал. И что-то меня мучает и гложет, и слышу эхо приветствий, поцелуев, тепловозов, и вот потеха — я снова слышу твой железный отзыв на все вопросы, и никогда не вытащить, о Боже, твоей занозы, и никогда не пересилить этой стальной дороги, не отвести угрозы. И нынче, нынче, подводя итоги и глядя слезно в то утро, что светлеет на востоке и где морозно, где фонари на индевелом Невском стоят стеною, я думаю, что жизнь прожить мне не с кем, ведь ты со мною.

9

Паоло Трубецкой — скульптор, автор знаменитого монумента императору Александру III.

«Холодным летним днем…»

Холодным летним днем у Сретенских ворот не отыскать с огнем, Москва, твоих щедрот. «Вечерку» отложив, я вижу — кончен день! Еще покуда жив, — отбрасывает тень травы позеленей, красней крепленых вин. В небесной целине пестра, как арлекин, ночная тень Москвы включает семафор, наркотики тоски и жажды самовар. Великих городов тем и велик разброд, что падаль от плодов никто не отберет. Закончены дела, прочитаны листы, и все, что ты дала, — все отобрала ты. Не забывай меня! Когда-нибудь потом пошли и мне огня расплавленным пятном.

ЭЛЕКТРИЧКА 0.40

В последней пустой электричке Пойми за пятнадцать минут, Что прожил ты жизнь по привычке, Кончается этот маршрут. Выходишь прикуривать в тамбур, А там уже нет никого. Пропойца спокойный, как ангел, Тулуп расстелил наголо. И видит он русское море, Стакан золотого вина. И слышит, как в белом соборе Его отпевает страна.

ИЗ ЛЕРМОНТОВА

Памяти Аркадия Штейнберга

В начале сентября на волжской воле так ветрено. Гудит осина в поле и лесопилка в Белом Городке. Воняет креозотом, формалином, по радио: «По взгорьям и долинам…» И мы спускаемся к реке. Погрузим рюкзаки в устойчивую лодку, уложим поплотней крупу, тушенку, водку. Мотор забарахлит, потом свое возьмет. Плывите мимо нас, тверские деревеньки, нам некуда спешить. Теперь уж помаленьку — обратный ход. Он кутается в новую штормовку, и мне не проявить смекалку и сноровку — только пассажир. Закурим, поглядим на мимолетный берег: «Читай-ка „Валерик“, как славно, что Валерик нам денег одолжил!» Он говорит, что «жизнь постиг, судьбе, как турок иль татарин» [10] , равно за все он благодарен… «Да что там, Женя, я — старик. Но как бы вам сказать? Ведь старость совсем не то, что мните вы…» — «Да, все признанья таковы. А как понять?» Теперь осталось до дома ничего совсем. Все это было между тем, в те времена, когда он с нами мог пошутить, погоревать. Над среднерусскими лесами начало осени. Опять трава пожухла. Вон и трактор чего-то бьется на меже, доказывая свой характер. А небо в лучшем неглиже — такая облачная тонкость. И вот последняя подробность: обедали, он сел к столу и мне сказал: «А ту строфу из Лермонтова я запомнил, поверишь ли, в пятнадцать лет и этот повторял завет везде — в издательствах, на полустанках, в окопах и госпиталях, в удачах, а равно в отставках, на пересылках, в лагерях. И вот теперь все то же, то же я говорю, дай повторю… Теперь и свериться негоже по старому календарю. Ты думаешь, что старость это?.. А старость просто ближе к тем. Пойдем дойдем до сельсовета и попрощаемся затем». А через час внезапный холод, сиверко, тьма и мокрота. Ты думаешь, что жив, что молод, что где-то люди, города, и кровию артериальной кипит колеблющийся вал… О, если б на платформе дальней опять я одиноко стал и в ожидании отъезда подумал: «Больше никогда…» О, как свободно, страшно, тесно небесная блестит слюда. Ни слова больше. Снисхожденьем и мертвых можно оттолкнуть. «И беспробудным сном заснуть С мечтой о близком пробужденьи?»

10

См. «Валерик» («Я к вам пишу случайно, право…») М. Ю. Лермонтова.

НАД ФОНТАНКОЙ

Над Фонтанкой развал и разруха, Дом на Троицкой тоже снесен, Вылезает мерзавец из люка — Волосат, до пупа обнажен. На груди его синею вязью — Серп и молот, двуглавый орел, Самогоном набухли подглазья, На висках золотой ореол. Душной ночью идет он к собору, На облезшую бронзу плюет И навстречу родному простору Ненавистную песню поет. Капитальный ремонт и разруха, Довоенная заваль и дичь, ГПУ, агитпроп, голодуха Залегли под разбитый кирпич. И оттуда тяжелою пылью На развалины сели мои — Отлетающая эскадрилья В боевой предрассветной крови. Рассыпайся же, многоэтажный Дом презрения, кражи и лжи, Невский сумрак, сырой и бесстрашный, Заползает в твои этажи. Возвращайся, дитя и бродяга, В подворотню, где баки гниют. Все, что надо — судьба и отвага — Этой ночью тебя признают. Дом на Троицкой — темные флаги На развалинах веют, клубясь, И летят в подворотню бумаги, Чернокнижьем твоим становясь.

ЗА КРУЗЕНШТЕРНОМ

В. Беломлинской

Все как было. За стрелкой все те же краны, лесовоз «Волгобалт» за спиной Крузенштерна, только время все круче берет нас в канны и вот-вот завершит окруженье, наверно. На моем берегу отлетела лепнина, а на том перекрашен дворец в изумрудный… На глазах этот город еще коллективно завершает свой пасмурный подвиг безумный. Он толкает буксир по густому каналу и диктует забытые ямбо-хореи, он хотел, чтоб судьбина его доконала — как угодно, — он шепчет: «Абы скорее!» Для чего это все! Как чертил его зверский императорский коготь на кожаной карте, как вопил ему в ухо заросшее дерзкий и ничтожный мятежник в смертельном азарте? Для чего здесь Григорий загрыз Николая? Отчего эта жилка до капельки бьется? Поселение гуннов? Столица вторая? Только первая! Ибо второй не живется. Все уехали… Даже и я (что неважно), никуда не прибьешься, ничего не изменишь. Только в темном дворе окликаешь протяжно и грозишь незнакомке, что до нитки разденешь. А она-то согласна, но медлит чего-то… Все пустое, как окна при вечном ремонте. Будет срок — и повесят на Доску почета или даже утопят в зачуханном понте. Но когда я иду на Васильевский остров и гляжу, как задымлено невское небо, я все тот же, все тот же огромный подросток с перепутанной манией дела и гнева. Объявляю себя военнопленным, припаду к сапогам своего конвоя, чтобы вечером обыкновеннолетним одному за всех поминать былое.