Избранное
вернуться

Рейн Евгений Борисович
Шрифт:

ПАМЯТИ ВИТЕБСКОГО КАНАЛА В ЛЕНИНГРАДЕ

А. Кушнеру

Здесь был канал. Последний раз я видел лет шесть назад, смешавшийся с рекой. Зловонный, липкий, словно отравитель, циан расположивший под рукой. В послевоенных сумерках мелькая, его волна катила времена, и мелкая, но, в сущности, рябая, она в Фонтанку падала до дна. Она была настолько тяжелее чужой воды, и, верно, был резон зарыть канал; но я его жалею, и для меня не высыхает он. Сюда от Царскосельского вокзала я приходил; мне помнится вокзал, я пропускал трамваи, как раззява, канала никогда не пропускал. Над ним электростанция дымила, морская академия жила, и все, что было мило и немило, его вода навеки унесла. Весь этот век, когда мы победили, всю эту жизнь, что проиграли мы, прожекторы, которые светили на лозунги среди глухой зимы. В ночном бушлате, бутсах и обмотках курсанты погружались в катера, и карабины брякали на скобках, на этих сходнях в пять часов утра. Я это видел сам и не забуду, меня война сгубила и спасла. Она со мной и мой канал — покуда я жив еще, до смертного числа. Закопан, утрамбован по уставу, и все-таки на свете одному дай мне воды запить мою отраву, канал, как Стикс впадающий в Неву.

ТБИЛИСИ В ЯНВАРЕ

Снова город восточный, Соименник тепла [3] . Зимний, теплый, истошный Но уже без тебя. Помнишь в том раскаленном Номерочке двойном Пахло одеколоном, Мясом, луком, вином? Помнишь, как загорела, Что едва не слепа? Вот опять «Сакартвело» [4] , Но уже без тебя. До Тбилиси пургою Заметался мой след. На Кавказе такое Не случалось сто лет. Холод в номере тесном, Холод в небе пустом, Холод в сердце мятежном Под холодным бельем. «Никогда не приеду, Не приеду сюда», — Говорю по секрету В зимний сумрак с утра. «Отпусти и покайся, Разлетись, отойди, Этой ночью погасни, На снега упади. Позабуду и спрячу Все, чем связан с тобой!» Я в Тбилиси, я плачу, Под холодной звездой.

3

Тбилиси — теплый по-грузински.

4

«Грузия» — название гостиницы.

УТРЕННИЙ КОФЕ НА БАТУМСКОМ МОРСКОМ ВОКЗАЛЕ

Великий кофе на морской веранде. Батум, как кекс, нарезан на куски. А сливки по утрам невероятно, Невероятно, сказочно густы. Зеленый воздух булькает в рубахе, Прохлада загребает не спеша — Не стоит поворачивать обратно, Бесповоротно надо жить, душа. Тебя кофейник прошлый не накормит, Не сдвинет поезд, отданный на слом, Не бойся их, припоминай спокойно На дне веранды за пустым столом. Минувшее, как ангел из-за тучи, Нам знаки непонятные дарит, Жалеет нас, а может, правде учит, А может просто что-то говорит. Но недоступно это, непонятно; И, спотыкаясь, сетуя, спеша, Не стоит поворачивать обратно — Бесповоротно надо жить, душа.

БАЛЛАДА НОЧНОГО ЗВОНКА

В этой старой квартире, где я жил так давно, Провести две недели было мне суждено. Средь зеркал ее мутных, непонятных картин, Между битых амуров так и жил я один. Газ отсвечивал дико, чай на кухне кипел, Заводил я пластинку, голос ангельский пел. Изгибался он плавно, и стоял, и кружил: А на третьем куплете я пластинку глушил. И не ждал ничего я, ничего, ничего! Приходил и ложился на диван ночевать. Но однажды под утро зазвонил телефон, И дышал кто-то смутно, и безмолвствовал он. Я услышал, как провод лениво шипел. И ту самую песенку голос запел. И была пополам — ни жива, ни мертва — Песня с третьим куплетом, допетым едва. «Кто вы, кто вы, — кричал я, — ответьте скорей, Что сказать вы хотите этой песней своей?» Но проклятая трубка завертелась в руке, И услышал слова я на чужом языке. Может, птица и рыба говорили со мной, Может, гад земноводный или призрак лесной? Может, кто-то на станции странно шутил, Или, может быть, друг мой так скушно кутил? Или женщина это позвонила ко мне, Сверхъестественно номер подбирая во сне? И сказала, что знала, лгала, как могла, Полюбила, забыла и снова нашла. Ей приснилися мутные те зеркала, И она разглядела, как плохо жила? И, как прежде пристрастна, как всегда холодна, Не хотела признаться и молчала она.

ФОНТАН

Сойду на пристани, взойду по лестнице, Пройдусь по Пушкинской и Дерибасовской, Войду во дворик я, где у поленницы Стоит фонтан с разбитой вазочкой. Он сонно капает слезою ржавою, А прежде славился струею пресною. И я припомню жизнь дешевую, И роскошь южную и воскресную. Рубашку белую и юность целую, Тебя во дворике под полотенцами, И ничего я не поделаю Под полосатыми полутенями. Так славно в августе, и надо малости — Винца в бутылочке, мясца на вилочке. А ты дурачишься, стоишь, ломаешься В своем одесском переулочке. Когда же вечером выходим в город мы, Где одиночки горе мыкают, И где купальщики проходят голые, И пароходы за море двигают. Тебе мерещится Европа глупая, А мне — матраса дерюга грубая. О, юность лютая, Одесса людная На пляжах галька, такая крупная. Но твой проулочек забылся накрепко И вот теперь зашел и слушаю: И нету хохота, и нету окрика, Фонтанчик капает слезою рыжею.

У ЛУКОМОРЬЯ

«У лукоморья дуб зеленый…» Мясной, тяжелый суп соленый Да мутноватая бутыль. Четвертый день несносный дождик, Экскурсовод, лесник, художник Погоды ждут — все гиль. Привез леща я из Ростова, У положенья холостого Есть преимущество одно — Внезапные перевороты По поводу тоски, погоды. В двенадцать дня темно. Без пропусков обсерваторий Тьма наступает, как Баторий, Когда он шел на Псков По этим вот местам священным. Под влажносиним освещеньем Готов я, не готов? К огню и людям жмутся тени, Стучат разбитые ступени. Кто там? А никого… Давно ли я ушел из дома? Что это — сон или истома? А счастье каково? Не знаю. Жизни выкрутасы, А может, девочка с турбазы, Что забегает вдруг. Иль шум дождя о рубероид, Овчина, что меня укроет, И голоса старух. О чем они теперь судачат? Мой век окончен? Он не начат, Я только что рожден. Сам перегрыз я пуповину, Сегодня прожил половину, Что будет завтра днем?

«Нет вылета. Зима. Забит аэродром…»

Нет вылета. Зима. Забит аэродром. Базарный грош цена тому, как мы живем. Куда мы все летим? Зачем берем билет? Когда необходим один в окошке свет. Я вышел в зимний лес, прошел одну версту. И то наперерез летел всесильный «ТУ». Он сторожил меня овчаркой злых небес. Я помахал ему перчаткой. Он исчез. И я пошел назад, по смерзшейся лыжне. Я здорово озяб, и захотелось мне Обратно в теплый дом, где мой в окошке свет, Крылом и колесом не оправдаться, нет!

АЛМА-АТА

Ничего не надо, кроме рынка в раннем сентябре, дыни в перистой соломе, пива светлого в истоме, воблы в ветхом серебре. Коль жара пошла к упадку, опрокидывал я кадку с ледниковою водой. Мылся, брился, растирался, в тех краях не растерялся — утром приходил домой. За рекой Алма-Атинкой подружился я с блондинкой — челка и зеленый взор. Оказалось, что татарка. Я купил ей два подарка — брошь и ложки — мельхиор. Были у нее ребята, сын Тимур и дочка Тата, а самой-то двадцать пять. Дети в десять засыпали, и тогда мы засыпали рис в кастрюльку — вечерять. Ели плов, а после дыни… И глазами молодыми говорила мне она: «Буду жить подмогой детям, никуда мы не уедем. Нам судьба Алма-Ата». Вот и все. И я простился и в обратный путь пустился, и пошел четвертый год. Верно, и она забыла. Что же все же это было? Почему в душе живет?