Избранное
вернуться

Рейн Евгений Борисович
Шрифт:

НА СТАРЫХ УЛИЦАХ

На старых улицах никто тебя не знает, Международный [5] чист и нелюдим. Толпа безмолвная с автобуса слезает, и ты один. Сверни к Плеханову, а хочешь — на Сенную, пойди к Гороховой, а лучше сразу в Буфф. Скажи тихонечко: «Я больше не ревную» на пальцы помертвелые подув. Все так же целится шрапнелью батарея и снится Менделееву табло, все неразборчиво и все-таки светлее, чем запотевшее стекло. О, родина моя, не узнаешь, не знаешь. И все-таки я твой. Совсем темно. Но напоследок вдруг зовешь и утешаешь тем, что засветится окно. И кто-то подойдет, и тронет занавеску, и поглядит, не видя ничего, как на Фонтанке мальчик тянет леску, пустую леску — только и всего.

5

Старое название Московского проспекта в Ленинграде.

БАЛКОН

— Домой, домой! — Не так-то просто От Автова до Льва Толстого. Но оставаться слишком поздно, А ночевать — не та основа У отношений. Значит, утром — Упреки или перебранка… И будут несусветным чудом Простые слезы без припадка. Но позолочена пилюля, Сегодня пятое июля, Полтретьего на циферблате — Сие считается рассветом. Остаться? Нет, чего же ради? Такси случается и в этом, Пустынном и глухом квадрате. ……………………………… Через Фонтанку и Калинкин К реке прикованный цепями; Как бы садовою калиткой И на Садовую. Цепляя Боками Маклина, Сенную, Демидова и Чернышева. На Невском тени врассыпную! — Теперь уж скоро! Хорошо бы! — Темнее крови Инженерный Ждет заговорщиков, как прежде, И вот восходит ежедневный Восход во всей своей надежде. Нева от Ладоги к Балтфлоту Летит, как адмиральский катер, А я уже держу банкноту. Поскольку близок дебаркадер. Причал. На Каменноостровском Стоит мой дом. Балкон огромен. Ребенком, мальчиком, подростком Я здесь бывал. И он построен И для меня. Хотя, возможно, Построен он гораздо раньше. Недаром мой балкон роскошный Две голых держат великанши.

«Заснеженный Крылов насупился над басней…»

Памяти Глеба Семенова

Заснеженный Крылов насупился над басней, а книгу завалил крещенский снегопад. В единственном саду, что может быть опасней, стоять среди зимы, как тридцать лет назад? Такая пустота раскинута в аллеях, и временный надзор решетки над рекой, в единственном саду нет правых, нету левых, куда ни поверни — дойдешь до Моховой. Вернувшись с похорон сварливого провидца, перемешаем спирт с кладбищенской землей, в единственном саду все может повториться, но только не сейчас, а после нас с тобой. Холодные мосты следят за ледоколом, что свежим трауром фарватер проложил, что басней сбудется, что станет протоколом, определит Крылов — он вместе с нами жил. В прапамяти Невы, решетки и мартышки, мы вместе, ни один пока не отличим. Так записал Крылов в своей тяжелой книжке, в единственном саду предстанем перед ним.

МОРСКОЙ ВОКЗАЛ

На теплоходик «Волгобалт» я провожал жену и сына. Нас словно кто-то оболгал — и маялась душа, повинна. Вокруг шумел морской вокзал, но в ресторане было пусто, сквозняк над нами полоскал паласы, и качалась люстра. А сталинский могучий флот несокрушимою эскадрой свершал последний переход на фреске тесной и нарядной. Флажками говорил «Марат», и желтый адмиральский катер мутил меня, что лимонад, покуда плыл за дебаркадер. Флот уходил в последний бой: «Гангут» пылал, «Марат» дымился, и я разгромлен был судьбой и нестерпимо утомился. Я думал мальчику сказать, что виноват, и взять на плечи, но трудных губ не мог разжать и поступил куда полегче. Купил пирожных, и пивка, и заливную осетрину, и вот теперь, издалека, что я скажу об этом сыну? Прости, что падший адмирал губами не припал к матроске твоей, что мало целовал твои горячие ладошки. Прости, разболтанный линкор забыл в сраженье об эсминце, и опрокинутый ликер залил на галстуке «Вестминстер». Милорд, матросик мой, малыш, запомни этот день в норд-весте. Я знаю — ты не укоришь меня в обдуманном злодействе. Но сам себе я говорю: «О, деточка, милорд, матросик, за то я и сейчас горю, что слышу долгий отголосок невнятной жалобы твоей — вот до отплытия минута, и грохот якорных цепей, и гибель старого „Гангута“».

«Легкий снежок прогулки…»

Легкий снежок прогулки между двумя метро. Все мы твои придурки, как без тебя мертво! Что же? Бери за ворот и говори: «Люби!» Шелковый бант приколот, только не отступи. Хочешь — стяну потуже? Дай — распущу совсем! Или верни мне душу, или назначь никем.

СТИХИ О РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

И. Волгину

Был я в городе Старая Русса. Достоевский писал там Иисуса, что на Митю-Алешу разъят. Вез меня теплоход-агитатор, вез он лекцию, танцы и театр — обслужить наливной земснаряд. Это было июнем холодным, что потворствовал лишь земноводным. Дождик шел девять суток подряд. Воскресение. Троица, праздник, и немало усилий напрасных — обслужить наливной земснаряд. Трезвым был земснарядовский сторож, ленинградский блокадник-заморыш, поселившийся в этих местах. Да еще замполит, постаревший прежде срока, и сам Достоевский с неразборчивой фразой в устах. Дело в том, что салон теплохода разукрасили так для похода: диаграммы, плакаты, флажки. А над ними висели портреты: фраки, бороды и эполеты — всей России вершки-корешки. Здесь висели Толстой, Маяковский, дважды Пушкин, однажды Жуковский — всякий гений и всякий талант. Даже Гнедич; конечно, — Белинский, Горький в позе стоял исполинской, и, естественно, местный гигант. Он глядел, эпилептик, мучитель, бил в глаза ему мощный юпитер, а к двенадцати зал опустел. Свет погас, и могучие тени пролегли от угла, где Есенин, до угла, где Некрасов висел. Повернул теплоход-агитатор, увозя просвещенье и театр, и зашлепал по рекам назад. Шел в столицу он, спали актеры, спали реки, плотины, озера… Захрапел наливной земснаряд. Спало слово в земле новгородской, спали книги на полке громоздкой, задремал Волго-Балта канал, замполит, капитан засыпали, спали гении в чистой печали, лишь один Достоевский не спал.

«Ты читаешь вполголоса…»

Н.

Ты читаешь вполголоса, Абажур светлокож. Свет, пронзающий волосы, На сиянье похож. В этот вечер гадания Все, что будет, сошлось, И скрестилось заранее, И пронзило насквозь. Чем страшнее история В старой книге твоей, Тем яснее крестовая Тень в проеме дверей. То обиды и горести Точно доски грубы… Вот и свежие новости С перекрестка судьбы. Ты читаешь, не видишь их, Так и быть — не гляди. Все осилив и выдюжив, Ты прижмешь их к груди.

БОРИС И ЛЕОНИД [6]

В пятьдесят шестом на бульваре Тверском я у них в гостях побывал, и огромный арбуз на столе стоял сахарист, надтреснут и ал. Я читал им запальчивые стихи, возмечтав о судьбе Рембо, и внимательно за ними следил в створки сдвинутые трюмо. И один недовольно в усы ворчал, а другой веселел зрачком. Так я понял, что я их пронять не смог, что явился я с пустяком. Я, пожалуй, был симпатичен им, но ведь ждали они не меня, каждый час мог явиться другой поэт, представляющий времена. Потому для меня самый смачный кусок из арбуза вырезан был, и усатый десятку в прихожей мне дружелюбной рукой вручил. Дверь неплотно захлопнулась, и когда я шагнул на ступеньку вниз: — Как ты думаешь, будет толк, Леонид? — А из нас вышел толк, Борис?

6

Б. Слуцкий и Л. Мартынов.