Шрифт:
— Если нам не удастся помешать этому, — сказал он и подумал: «Черт возьми, зачем только я рассказал ей обо всем этом? Нет, я должен был ей все рассказать, — продолжал размышлять он. — Она сама видела телерепортаж о последней катастрофе, о ней трубили все газеты».
— «Помешать!» — с горечью повторила она. — Ты ведь сказал, что помешать невозможно.
— Нет, mon amour ador'ee [7] . Ничего невозможного нет. Помешать будет страшно трудно, вот о чем я говорил. Мы повсюду делаем все, чтобы это больше не повторилось.
7
Моя обожаемая (фр.).
— А если это у вас не получится?
— Получится, — сказал он. — Поверь мне, сердце мое!
— Ты сам себе не веришь, — проговорила она, и он почувствовал, что она заплакала.
Он вытер ее слезы носовым платком, но она была не в силах сдерживаться.
— Почему же, я верю в то, что говорю, — и подумал при этом: «Я лжец».
Ему вдруг почудилось, будто тишина становится невыносимой, она будто росла и ширилась. Эта тишина охватила, похоже, все сущее. Она сказала:
— Любовь моя, у меня есть только ты, а у тебя — я. И ты должен говорить мне обо всем. И всегда одну правду. Никогда не ври мне. Я прошу тебя, Филипп! Ну пожалуйста!
Поверх ее дрожащего плеча он смотрел в сторону бегущих по водной глади двух белых пассажирских судов. У одного из них на носу красовалось название «Лозанна», у другого — «Гельвеция». На верхней палубе «Гельвеции» было много танцующих парочек, но сюда, к ним, не доносилось ни звука.
Здесь есть только их собственные голоса, их дыхание, их сердцебиение, их жизнь.
— Ты ведь всегда будешь говорить мне правду, Филипп? Всегда…
Он промолчал.
— Только правду, — сказала она. — Поклянись нашей любовью.
— Клянусь нашей любовью, — сказал он.
— Поклянись моей жизнью.
«О, боже мой!», — подумал он.
— Поклянись моей жизнью, — повторила она.
«Я не должен лгать ей», — подумал он и сказал:
— Клянусь… твоей жизнью.
— Если у вас, вопреки вашим усилиям, ничего не получится, это повторится вновь и вновь. А потом еще, еще и еще…
— Да, — сказал он. — У нас хорошие шансы. Однако опасность, что мы не справимся, существует.
— Ты и такое допускаешь?
— Да.
— То, что можно допустить или представить себе, то и случается, — сказала она. — Значит, так оно и будет. Во всем мире. И может случиться с каждым. Может коснуться всех и каждого? Скажи, Филипп!
«Не лги ей, — подумал он. — Никогда больше ее не обманывай».
— Да, — сказал он, — это может коснуться всех и каждого.
— В любой момент.
— В любой момент.
— Повсюду?
— Повсюду.
Ее лицо было совсем близко, она прижалась к нему всем телом.
— И может случиться с нами тоже?
— И с нами тоже.
— И от этого нет никакой защиты?
Он не ответил.
— Сможем мы от этого уберечься, Филипп? Может от этого кто-то уберечься?
— Если очень повезет, — сказал он.
— «Если очень повезет», merde [8] !
Он поцеловал ее веки, из-под которых сочились слезы. И словно слизнул их поцелуем.
— Сколько времени мы можем этого не опасаться? — спросила она.
«Откуда я могу знать! — подумал он, приходя в отчаяние. — Что я могу, что я должен ей сказать? Что? Pennies from heaven».
8
Здесь: проклятие (фр.).
— Сколько времени мы можем этого не опасаться, Филипп?
— Пока мы будем любить друг друга.
— Тогда это продлится долго, — сказала она.
Часть I
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
— Филипп, — сказал доктор Дональд Ратоф, — несчастный ты бедолага.
— Я знаю, — согласился Филипп Сорель.
— Конченый ты бедолага, — продолжал Ратоф. — Самый разнесчастный из всех, кого я знаю. Мне тебя жаль. Это я тебе абсолютно честно говорю, ты уж мне поверь!
— Верю, — сказал Филипп Сорель и подумал: «Черта лысого тебе меня жаль. Все, что ты намерен сказать мне, ты скажешь с удовольствием. Из большой любви ко мне, как же. Ты любишь меня уже целых одиннадцать лет. Все эти одиннадцать лет ты ненавидишь меня, как зачумленного». — Ты хотел, чтобы я немедленно зашел к тебе. Ты сказал по телефону, что дело не терпит отлагательств.
— Да, дело срочное, — подтвердил Дональд Ратоф.
— И в чем оно состоит?
— Речь идет о твоем сыне.
Левое веко Филиппа Сореля дернулось.