Правда, знают они и случаи, когда несмотря на своевременную операцию, проведенную лучшим специалистом, и самое современное лечение, по последнему слову медицинской науки, болезнь все равно одерживала верх. Но об этом они молчат… Они всегда готовы бороться и ждут от пациентов того же.

Мне кажется, Надя уже просто устала бороться. Устала от перелетов, наркоза и боли после операции, устала прятать от близких людей пустой взгляд своего искусственного глаза, устала от постоянной тошноты при химиотерапии. А главное — устала жить в постоянном страхе возвращения болезни. Устала бояться приемов у своего врача… Она-то знала, как замирает сердце, когда врач просматривает твои анализы или снимки и поднимает взгляд на тебя… И ты знаешь, что тебе скажут через секунду, читаешь это во взгляде. Это или «Никаких образований, вы здоровы!» — и сердце пускается в галоп, радостно бьется о ребра, напоминая тебе о том, что ты жив. Или долгое, слишком долгое молчание перед тем, как произнести: «Надо, пожалуй, сделать МРТ мозга. Тут на снимках есть какое-то пятно…»

А тебе уже не нужно МРТ. Ты уже знаешь, что это за пятно… Кажется, оно с тобой всю жизнь, и как ты не старайся — от этого темного пятна внутри себя тебе не избавиться.

Она умерла на операционном столе.

Никто не виноват. Врачи не допустили ошибки, опухоль удалили аккуратно, ничего не задев… Она была маленькая, с полмизинца еще, нашли ее вовремя, не дали разрастись. И, тем не менее, какая бы она маленькая ни была, на мозг она уже давила. И когда ее не стало — там что-то изменилось или сместилось. Не знаю. И врачи не знали… Просто сказали, что так бывает иногда. Надя впала в кому и так больше из нее и не вышла. Три дня в коме, а потом сердце остановилось.

Мне предложили вернуть деньги за операцию. Предложили запись операции, чтобы только доказать, что не было никакой врачебной ошибки. А я им и так верю… Я считаю, что Надя просто устала бороться, потому и ушла. Рак победил…

Это было 10 дней назад.

Я привез Надю в Россию. Через два дня — похоронил. А на 9 дней ей установили памятник… Я бы тебе показал, у меня фотография в смартфоне была… Большой такой памятник, красивый. У Нади друг был, скульптор… Хороший скульптор, известный у нас в городе… Она у него, оказывается, еще с полгода назад памятник заказа. Денег у меня взяла и заказала… То есть она уже полгода назад верить перестала, понимаешь? Она памятник себе заказала, примерно когда мы с ней из Швейцарии вернулись, когда в очередной раз казалось, что все хорошо, что рак побежден. А она вон как, оказывается, думала…

Миша, скульптор, мне вчера, когда мы памятник устанавливать ездили, рассказал, как это было. Он не хотел заказ брать… Они же дружили с детства, он знал, какая Надя сильная. Верил, что она победит… Убеждал ее в этом, когда она к нему приехала и деньги привезла. А она сказала: «Пусть будет! Не сейчас, так через 30 лет мне его поставишь. Не через 30, так через 40. Ты, главное, сделай. Я тебе доверяю, ты хорошо сделаешь!»

И он сделал… Надя — как живая. Он даже взгляд передал. Добрый такой, теплый… Талантливый Миша мужик…

Но главное — она уже тогда веру потеряла. Чувствовала, наверное, что следующей операции не переживет, но виду не подавала. Я когда про памятник узнал, сразу подумал: а может не у меня у одного дар был? Может у нас вся семья такая? Только у меня вот телекинез развился в полной мере, а предвиденье так в зачаточной стадии и осталось, а у Нади — наоборот? Может, она знала, когда и как умрет? Теперь уже и не спросишь… Ну ничего, два дня осталось. Спрошу, когда сам там буду… Если в одни ворота с Надей попаду, конечно. А то, я думаю, ей, как мученице, в рай дорога, а мне — прямиком в ад, на веки вечные. И встретят меня там те, кого я туда отправлял…

— Не встретят! — уверенно сказала Виола. — Ты — тоже мученик, только по-другому.

— Да уж… — невесело усмехнулся Витя, но эту тему развивать не стал.

— Хотя знаешь, — продолжил он после минутного молчания, — нет, не была она провидцем. Она перед каждой операцией со мной прощалась. Я ругался, говорил, что скажу ей только «до свидания», а она требовала, чтобы я обязательно ее обнял и сказал «Прощай».

Всю жизнь она переживала, что не попрощалась с родителями. Они ведь погибли мгновенно, разбились на трассе, их тела час только из машины доставали. Не было ни сидения у кровати, ни последних слов… Они уехали и не вернулись, трасса бывает жестока.

Так что мы прощались. На всякий случай. Говорила, что все будет хорошо, что она обязательно вернется и тогда, после наркоза, обнимет меня снова и скажет: «Привет!» Но перед операцией мы должны были сказать друг другу «Прощай». Она прямо требовала этого от меня! Говорила, что иначе откажется ехать в операционную! Как была, в больничной рубашке, убежит через окно, если я не сделаю, как она скажет.

И я сдавался.

Только когда она ушла, я понял, как она была права… Подумал: каково было бы, если бы не попрощаться с ней, и страшно стало. Так и висело бы в воздухе это несказанное слово. «Прощай!»

А так — не висит. Мы попрощались. Все в порядке…

Только она не вернулась. Не сказала «Привет»… Но лучше так, чем если бы «До свидания», а потом — ничего. Лучше так…

В машине на несколько минут повисло молчание. Тальменка осталась позади, где-то впереди был горный Алтай, с его зелеными склонами, почти такими же, как в Швейцарии, но немного другими.

Виола смотрела на дорогу. На то, как асфальт убегает под капот машины, убегает куда-то назад, в прошлое. В ее прошлое, в котором она еще не знала, что бывают в мире такие люди и такое горе. В котором никто не умирал и не собирался, в котором самой большой проблемой было выйти на сессию с долгами, а самым сложным — было определиться, кто из мальчиков нравится ей больше: Митя или Никита.