Выходило, отметил про себя Чернышев, Теофила-младшая убежала от своего жениха к кузену. Их чувства друг к другу, видимо, возникли еще с детства, когда они, двоюродные, считались как бы одной семьей. А может, то была обычная привычка родственников-друзей, заменившая любовь? Вряд ли. Простая привязанность не вызвала бы с обеих сторон поступка, требовавшего решительности. Чтобы соединить свои жизни, им необходимо было расторгнуть предыдущие браки. Ей — с неким Старженским, с которым она, собственно говоря, и не жила вовсе, ему — с Эльжбетой Мнишек, которая долго не давала развода.

Первенец молодых Радзивиллов, Александр, родившийся в Вене еще до брака, по австрийским законам получил фамилию отца. Российские же порядки отказывали ему в праве на наследство. Таким образом, наследницей пока считалась годовалая Стефания, родившаяся также в скитаниях, но на сей раз в Париже.

«Романтическая история?» — припомнился рассказ Меттерниха, познакомившего Чернышева с Радзивиллами. Скорее подвиг, потребовавший от молодой женщины всех ее духовных сил. Потому, когда за обедом Теофила-младшая вновь заговорила о том, как жаль, что Доминик и их гость разминулись в дороге и Чернышеву теперь приходится разделять не мужскую, достойную боевого офицера компанию, а пребывать в обществе лишь двух женщин, Чернышев не мог не выразить свое преклонение перед княгиней:

— Напротив, общество такой дамы дарит мне двойное наслаждение. Я вижу в вас воплощение невыразимой нежности и вместе с тем — поразительной воли и самоотверженности, которые могли бы составить честь иному мужчине.

В ответ княгиня улыбнулась.

— О, нет, граф, вы приписываете мне достоинства, которых я, увы, лишена, — непритворно произнесла она. — Но если вам так уж непременно хочется видеть в компании отважную и решительную женщину, то она перед вами. Это моя мама.

Чернышев оборотился к графине и несколько конфузливо проговорил:

— Простите мою бестактность, милая графиня. Вы так очаровательны и женственно милы, что иные качества в вас были бы излишни.

— Охотно прощаю вас, граф, — улыбнулась графиня, давая понять, что слова Чернышева ей очень приятны.

— И напрасно, мама, вы стараетесь уверить нашего гостя в том, что вы — всего лишь очаровательная и милая дама, — вполне серьезно обиделась Теофила-младшая. — Вы — одна из тех, кто не с чужих слов знает, что такое сражение за свободу. В боях вы были солдатом. В огне и пороховом дыму рядом с моим папа, офицером армии Костюшки, вы делили все тяготы наравне с закаленными жолнежами. Разве не так?

И на сей раз Чернышев не скрыл удивления. Впрочем, он знал, что на польской земле вряд ли найдется семья, которая не помнила бы о жестокой поре войны, опалившей этот край. Прошло всего пятнадцать лет, как в Варшаве замолкли последние бои. Польша с тех пор перестала существовать. Это был последний ее раздел. Но еще до последнего передела дважды польские земли отходили к более сильным ее соседям — Австрии, Пруссии и России.

Но то, что считалось поражением в глазах соседей, для поляков было памятью об их несломленном мужестве и отваге, надеждой на то, что Речь Посполитая — былое государство польское, воскреснет и возродится.

Как уголья под остывшей золой, вера эта жила в душе, наверное, каждого — от мала до велика. И в любой семье, как в этой, сидевшей с ним, еще здравствовали живые герои тех битв.

Что делала она, молодая женщина, у которой уже была восьмилетняя дочь, на улицах истекавшей кровью Варшавы? Выносила из-под обстрела раненых, перевязывала, ухаживала за ними. И когда они, разбитые, отступали, спасая себя, терпела, как любой жолнеж, все лишения походной жизни.

В те дни, которые помнила графиня Моравская, Чернышеву едва ли минуло десять лет. Потому он мог открыто смотреть в глаза женщины, видевшие кровь и смерть, которые приносили на берега Вислы вместе с австрийцами и пруссаками и русские войска. Но кем могут оказаться они, сидящие сейчас мирно за столом, если пламя распри вновь опалит русских и поляков?

По окончании трапезы графиня предложила Чернышеву пройти на ее половину, поскольку ее дочери предстояло заняться детьми.

— Моя дочь передавала мне, что вы, граф, в совершенном очаровании от Наполеона. — Движением руки Моравская указала в собственной гостиной место на уютном пуфе рядом с собою. Сама же села в кресло и взяла с маленького столика спицы и начатое вязание.

— Я провел в Австрии возле великого полководца почти всю войну, — повторил гость те же слова, что когда-то в Париже сказал молодым Радзивиллам. Однако теперь не с расчетом придать себе вес и сбить спесь с несколько фатоватого князя, а с интонацией совершенно спокойной и дружеской. — Сие почитаю за превеликое счастье. Я ведь военный. А что может быть большей удачей в жизни для офицера, чем оказаться если и не первым, в силу, скажем, таланта, но все-таки учеником виднейшего полководца?

— Ну это вы, граф, намеренно себя принижаете! — Глаза графини, такие же светлые, как и у дочери, были располагающе приветливы. — Что значит «не первым»? Как раз о вас в Париже говорят, что именно вы изо всех иностранцев самая приближенная к французскому императору персона. Многие мечтают о подобной чести.

— Честь, несомненно, огромная, вы правы, ваше сиятельство, — слегка поклонился Чернышев. — Однако в своем положении я усматриваю прежде всего свой служебный долг — быть аккредитованным моим государем при его величестве императоре французском.