— Знаете что, Райнхарт, теперь я буду звать вас Юрг. Это чтобы вы знали!

На улице шумели дети.

Ивонна решила, что в мастерской не хватает растений. Подошла бы спармания африканская, это такое растение с высокими стеблями и висячими листьями, с оазисами зеленого света… На единственной кирпичной оштукатуренной стене висела черная маска, из Океании, ее оставил его друг-скульптор, уехавший за границу. Наконец вернулся мальчишка, которого Райнхарт посылал в булочную, дав ему два франка одной монетой. Тортов не было, объявил мальчишка, зато он принес целый мешок всякой кондитерской мелочи! Но в тот момент не существовало ничего, что не могло бы доставить им радость, и они со смехом принялись за сладости, прямо как школьники. Ивонне показалось, что никогда еще в этом мире она не была юной; словно призрак встала у нее за спиной ее бестолково растраченная, безразлично отбытая и выброшенная жизнь. Мгновениями на нее накатывало острое желание: о если бы они никогда не встречались!

Юрг упрекал себя за то, что в ее единственный свободный день не вывел Ивонну на солнце, на воздух.

— Воздух никуда не убежит!

Они продолжали лакомиться сладостями, с которых дождем сыпались крошки. Более объективно, чем его работы, Ивонна могла оценить различные головы и фигуры, брошенные на произвол судьбы его другом, скульптором, покинувшим родину. Это были сплошь девушки из гипса, целыми толпами слонялись они по мастерской, между балками и холстами, погруженные в мысли о своей слепленной из жидкой массы жизни.

— Времени у них достаточно! — заявил Юрг. — Не то что у нас… Поэтому они и не строят оскорбленных гримас, если им выпадает год-другой пялиться в пустой угол! Вообще-то они мне очень нравятся.

Обычно такие вещи можно увидеть среди спокойных и гладких стен выставочного зала, здесь же их окружал сумрак беспорядка, пестрая неразбериха, обнаженные конструкции помещения — скромная имитация космического хаоса, в действительности безграничного. И среди всего этого стоит создание, облеченное формой. Это создание заключено в узкое пространство, которое оно взрывает, волшебно-беззвучно и ничего не делая, силой совершенно иной жизни, восстающей из беспорядочного круговорота вещей внешнего мира, шагающей своим путем… Юрг освободил от холстин одну из фигур побольше, стоящую девушку с замкнутыми в круг руками и головой, опущенной в трансе, словно надломленный бутон. Руки ее поддерживали в хрупком равновесии деревянные детали и проволока — подручные средства, от которых вся скульптура могла показаться смешной, однако им не удалось этого добиться. Скорее увиденное воспринималось как издевка над коварством материи, из которой скульптура вырастает, ускользает и парит, звенит, как мелодия. Сильнее, чем на выставке или в музее, где любое творчество предстает лишь в готовом виде и воспринимается как украшение реальной жизни, звучит здесь рождение, чудо, пробуждение человека, изображенное Микеланджело — когда Бог касается его пальцем. У Юрга была репродукция на открытке, которую он снял со стены, чтобы показать Ивонне первого человека, того самого возлежащего Адама, обращающего голову к своему творцу, — не с просьбой, не с благодарностью за дарованную жизнь, а всего лишь с удивлением. И как сильно тяготит еще зеленую землю на переднем плане картины его тело, тупое и неуклюжее, словно искра жизни не успела пронзить всю его плоть. Лишь во взоре блестит пробуждение! А голову человека окружает кусочек синевы, это цвет духа, томления, небесной выси, дальних просторов и всего недостижимого, всего, что заставляет Адама и его потомков встать и шагать по земле, что определяет ход всей истории человечества, которой еще предстояло стать кровавым, бесконечным хаосом… И только клочок синевы вокруг его головы! Райнхарт горел воодушевлением.

Невнятное беспокойство выгнало их в вечерние дали еще до того, как поднялась луна над озером и холмами. Они шли рука об руку, вокруг были поля, а под ногами — голая земля.

Шли они без цели.

Вечер был словно фарфоровым. Слышалось, как над озером шли поезда. К сожалению, на Ивонне были городские туфли, чего Райнхарт, впрочем, не заметил, так что ей приходилось на лугах и полях, по которым он ее тащил, буквально стискивать зубы, чтобы видеть великолепие этого светлого вечера. По пути им попадались телеги, на которых вывозили на поля навоз, крестьяне с вилами на плечах; это были последние люди, которых они видели, пока не оказались в сумеречной пустоте полей. Где-то на дальнем дворе брехала собака; они шли дальше, через лес, через кустарник, разодравший Ивонне чулки. Собаку, бесившуюся на свое собственное эхо, они слышали еще долго. В какой-то момент — он явно забыл следить за дорогой — они неожиданно оказались в длинной болотистой низине. Они стояли среди ив и тощих березок, почва была мягкой, торфянистой, лужицы поблескивали там и тут водянистыми зеркалами бледнеющего неба. Надвинулась ночь. Внезапно над лесом появилась огромная, невероятная луна, как кровавый шар; никогда еще не видели они ее такой гнетущей, нависающей над самыми елями. Потом луна стала меньше, да и бледнее; словно бронзовый диск поднималась она в фиолетовый мрак ночи, а земля у них под ногами, заросшая травой и размытыми кустами, вдруг ярко осветилась, приобрела четкие контуры, стала бесплотной, и тени зияли в ней, словно дыры.

Они шли рука об руку.

По мере того как луна поднималась над землей, они становились спокойнее; ночь была теплой, они все шли и шли, словно их увлекал за собой блаженный и неудержимый склон…

— Какие же мы дети! — сказала Ивонна.

В деревнях пробило три часа, в легких, к тому же промокших плащах их охватила дрожь — до города было часа два пути. Они возвращались в нежное обращение на «ты». Легко, словно теплое облако, нес он ее через упоительное счастье бессознательного присутствия в этом мире.

В деревнях били часы.

Во дворах кричали петухи.

Так пришло лето, вершина восходящего года, середина, замирание в зеленом изобилии. Синева подрагивала над заросшими высокой травой лугами, тропинки прорезали их, словно маленькие ущелья; парочка, усевшаяся в траве, не видела ничего, кроме неба, полного колеблющихся травинок, да пестрого порханья бабочки. Они слышали посвистывание косы — приближавшейся, но невидимой за зеленой стеной, наполненной стрекотанием кузнечиков.

Райнхарт уже не жил у матери. Как он объяснил, это стало невозможным. Материнское сердце просто не выдерживало неизвестности, где он проводил ту или другую ночь. Поэтому он перебрался в свою мастерскую. Там уже стояло растение с высокими стеблями и висячими листьями, с оазисами зеленого света.

У Райнхарта был в ту пору заказ.

А он целыми днями ничего не делал…

Ивонна осталась без работы. Все дело в том, что Хозяин, распоряжавшийся восемью сотнями рабочих, сделал ей предложение, а Ивонна решила, что продолжать так больше невозможно. В отношениях должна быть ясность. Она просматривала объявления в газете, сидя в утреннем парке под тенистым сводом зеленой листвы, и прочла, что Мерлина тем временем вышла замуж; свадьба была с фатой и цветами, с экипажами, со спицами колес, сверкавшими в лучах утреннего солнца, с колокольным звоном, со счастьем, деньгами и своими четырьмя стенами… Разве не могла и она получить то же самое? Хозяин не унимался, он видел перед собой крепостную стену вежливо-шутливых отказов и попыток поставить его на место, но вновь приглашал ее поужинать на террасе с видом на озеро и чернокожими официантами под пальмами. Он хотел купить ее, почему бы и нет?

Ужин получился действительно восхитительным, как и в прошлые времена, и, несмотря ни на что, получались вполне веселые вечера, разговоры, полные смешливых откровений. А после он снова писал письма, словно ничего не понял, неуклюжие домогательства с нежно-сдержанной угрозой мужской силы и бесцеремонностью.

Райнхарту, между прочим, все это было известно.

— Ни над кем нельзя издеваться, — заявил он. — А вдруг в один прекрасный день выйдешь за него замуж.

Иногда Ивонна ходила с Райнхартом в магазин, где он покупал холсты, сангину, мелки, тюбики всякого вида и размера. Обходилось это недешево! Словно настроенный наслаждаться этим занятием, он проводил там добрых полчаса, а то и больше, в распахнутом плаще склонялся над витриной, отставив ногу назад, обходясь с тюбиками, которые были ему не по карману, с проникновенным почтением и пользуясь возможностью ощутить их тяжесть в руке, хотя о покупке не могло быть и речи и на самом деле он поглядывал на совсем другие вещи. Свободная от подозрения, что он на это рассчитывал, Ивонна в конце концов, подмигнув ему, покупала один из тюбиков. Его смущенные упреки, прерываемые приходом продавщицы, доставляли ей истинное наслаждение. Так и сидела она в кресле, поглядывая на него с улыбкой, словно мать на сына, не без чувства женской солидарности с продавщицей, которая показывала ему все то, о чем он заранее объявлял, что купить это не сможет. Они были как дети, играющие в магазин. Вокруг стояли деревянные куклы, лежали пачки роскошной бумаги, ранним утром они чаще всего оказывались здесь одни, и он увлеченно, как в игру, погружался в свою любовь к вещам, которые можно было потрогать или понюхать, и от этого сам становился достойным любви… К сожалению, как человек чуткий, он в какие-то мгновения ощущал это, намеренно играл в большого ребенка, которого, как он думал, она любила…