Юрг держал ее за руку.

— Так в чем же дело? — спросил он еще раз.

Ивонна только засмеялась:

— А теперь мне нужно переодеться. Понимаешь? Если мы собрались на концерт…

Она переодевалась в соседней комнате. Райнхарт остался один в ожидании. На подоконнике сидела черная кошка. Ивонна спросила из соседней комнаты, надеть ли ей длинное синее платье. Райнхарт кивнул сидя, потом поднялся и стал посреди комнаты, засунув руку в карман пиджака. На нем был его единственный темный костюм. Медленно и, возможно, без участия сознания правая его рука сдвинула кофейные чашечки вместе — работа эта завершилась быстро, во всяком случае, она не смогла заполнить четверть часа. Когда Ивонна была готова, но еще не причесана, когда открыла дверь и появилась в своем длинном синем платье с белым платком на плечах и явно в самом приподнятом настроении, то обнаружила Юрга все в том же положении, стоя, левая рука в кармане, неподвижный взгляд устремлен на кофейные чашки.

Амман, заказчик Райнхарта, разумеется, требовал написания портрета в невозможный срок. Сын богатых родителей, он и так пришел с ощущением, что художник должен быть ему благодарен, и это — главное, а прочее к этому прилагается. Так оно и получилось, Райнхарт поначалу его терпеть не мог.

— Середина сентября?

По-видимому, у него и в самом деле имелись причины, по которым портрет был нужен к определенному дню — то ли дню рождения, то ли помолвки. Он держал это в секрете, что тоже раздражало художника.

— Жаль, — проговорил он, — в сентябре я буду на море, но в октябре вернусь.

Работал он при этом с таким хладнокровием, что ничего более вызывающего представить себе было невозможно. Амман был моложе, и его желание получить свое изображение в форме лейтенанта казалось естественным и легко выполнимым, однако он счел необходимым привести кучу причин, одна другой неубедительней, почему да отчего это было просто необходимо.

— Почему бы и нет? — сказал на это Райнхарт. — Вы хотите выглядеть как можно лучше. Возможно, защитный цвет мундира идет вам больше всего.

Да, может быть, и это…

Ну и тип, подумал Райнхарт. Внутри у него кипело. Что-то безмерно раздражало его. Вся эта скованность и несвобода, исходившие от Аммана, — не в этом ли дело? Художник представлял себе убеждения, которые у другого были написаны, так сказать, на лбу, убеждения, усвоенные за время воспитания; все эти убеждения для его искусства были чем-то вроде причудливого украшения, не более того, завитушками на поверхности так называемой подлинной жизни! Если можешь себе это позволить, то заказываешь портрет у художника, как некогда придворные, или ходишь на концерты. Знакомство с искусством как свидетельство определенного благополучия! Нельзя забывать о своих обязанностях перед культурой. Люди нашего круга! Дома эта культура в виде старинных часов стоит на резном готическом шкафу. А художник, если он уже умер и значится в энциклопедии, такой художник вполне приемлем, что же касается живых художников, то от них дурно пахнет, и образ их жизни вызывает сомнения, а еще их отличает недостаток воспитания, отсутствие изящества и безбожные воззрения. Самое большее, чего может достигнуть художник, это наша похвала. Наша! Мы закроем глаза на некоторые недостатки, побеседуем с ним, можем удостоить приема. Мы как монарх, раздающий почести, а художник — трогательный бедолага с болезненным самомнение, тщеславный, обуреваемый честолюбием, вечно убежденный в своем даровании и опустившийся, невозможный в общении, поскольку склонен к распущенности, не держит слова и не имеет понятия, как держать себя с достоинством. Наше отношение к нему: уважение к таланту, если таковой имеется, и в любом случае — дистанция во всем, что касается его личности, капелька зависти к его цыганской свободе, капелька презрения, капелька покровительства — взгляд свысока, капелька опасения; следует терпеть его как причуду природы, большого ребенка, своего рода придворного шута, развлекающего буржуазную публику в свободное время.

Все эти убеждения, черт бы их побрал, можно было просто прочесть у него на лбу, который Райнхарт должен был постоянно лицезреть, а ведь такой лоб еще нужно изобразить!

(Почему это его раздражало?)

Ивонна… Вдруг посреди работы он часто вспоминал об Ивонне. Он никогда больше не спрашивал ее, о чем же она собиралась ему рассказать. Иногда Ивонна появлялась в мастерской, только на минутку. По большей части это было как маленькое торжество отдохновения. Она приносила цветы, как будто у нее еще были деньги, и ставила их в вазу. Она стояла перед картинами, уперев руки в бока под распахнутым плащом. Из попытки найти работу опять ничего не вышло, замечала она как бы между прочим, рассматривая картины, а то, что она потом говорила о его работах, стало, как он однажды признался, для него полным кошмаром.

— Почему?

— Как можно рисовать то, чего не видел? Ты всегда рассказываешь мне, что я видел. Я поражен! Правда. После этого я уже не могу больше работать.

Ивонна была изумлена.

В пять снова должен был явиться Амман, заказчик, и Ивонна допила чай. Она не хочет встречаться с молодым человеком, решительно заявила она, не объясняя почему. Он не понимал, в чем дело, такой невинный и такой неуклюжий. Действительно ли не понимал? Иногда ей казалось невероятным, как мало он, при всем его воображении, способен войти в ее положение… Он должен бы это понимать, не заставляя ее говорить об этом; только так мог он выдержать экзамен перед ее сердцем. Подсказки не принимаются. Быстро, легкой походкой, всегда словно торопясь, проходила она по зеленым зарослям, потом двигалась вниз по улице. Из-за чего она так горячилась? Море пошло бы ей на пользу, думал он, четыре или пять недель. Он бы работал, а она могла купаться, прогуливаться, читать, лежать на песке — только тишина и покой, безбрежная даль и никаких людей, воображающих, будто они нас знают!

Амман и в самом деле был чрезвычайно несвободным человеком, судорожно озабоченным соблюдением правил приличия, такой большой маменькин сынок, все так же раздражающий, как и в первый день. Но он был заказчиком. И хорошим заказчиком, хотя и скучным, как бетонная стена. Во всяком случае, то, что Райнхарт останавливался у окна и начинал смотреть вдаль, в то время как Амман сидел нога на ногу, держа в руках красновато-коричневую книгу, как того желало его семейство, нельзя было считать ни приличным, ни справедливым. Поначалу он, по крайней мере как предлог, еще смешивал краски на палитре, а потом перестал… Просто стоял и размышлял о море.

Однажды Амман высказал недовольство.

— Прошу прощения! — ответил Райнхарт без тени насмешки. — Вы правы. Между прочим, вы заметили, как естественно можно смотреть на мир?

И тут же все улетучилось.

Боже, думал Райнхарт, чувствуя подступающий приступ легкого отчаяния, хоть бы он говорил что-нибудь! Подвижное лицо говорящего человека не так закрыто. Как же боятся люди, что у их лица появится какое-нибудь выражение! Крестьянский ребенок, которого он видел недавно, или садовник с красным носом пьяницы не были заказчиками и не приходили к нему в мастерскую, но у них было лицо. Зато не было потребности повесить его на стенку.