— Да кто вы, наконец?

— Антон, садовник.

Чиркнула спичка, и Гортензия вдруг увидела его освещенную руку у занявшегося огонька. Свечи были старые и долго лежавшие, так что прошло некоторое время, прежде чем они разгорелись. Антон пробормотал ругательство, словно был один. Пришлось зажечь еще спичку. Ветер! В шуме продолжавшегося дождя они чувствовали себя в тишине, будто на дне моря. Капельки мягкого света, одна за другой, выстраивались в ряд, каждая с золотой каймой, как увядание осени, с мерцающим шаром тепла, окруженного голубым ореолом пульсирующей тени. В конце концов обнаружился целый подсвечник, старинная вещь с манерными пыльными завитушками. Не зная, куда поставить это чудовище, слуга со все более знакомыми чертами освещенного снизу лица стоял перед ней.

— Ты? — прошептала Гортензия. — Ты?..

Антон не шевелился.

— Вот не думала! Это ты?

— Меня послали, — произнес он ошеломленно. — Я не знал к кому.

В глазах Гортензии поплыло, как во сне.

Его неподвижность и то, как он держал подсвечник, так что ему и руку подать было нельзя, его лицо, которого ей так долго не хватало, до смешного все еще такое же, только немного перекроенное возрастом, невероятное от того, что оно так близко! Гортензия присела.

— Райнхарт, — спросила она, — как ты сюда попал?

Долгая история, подумал он, невеселая история, да к тому же ему сейчас было гораздо важнее решить, куда бы пристроить этот кошмарный подсвечник. Трудно было понять, чего можно ждать от этой встречи, и он помышлял об отступлении…

А потом начался разговор, не имевший ничего общего с тем, что происходило, с их встречей: они заговорили об Аннемари, ее дочери — Гортензия знала о разговоре дочери с садовником и о том, что он ей посоветовал. Она усмехнулась:

— Прежде ты говорил совсем другие вещи.

Немного погодя, когда Гортензия подняла глаза и вновь глянула на него, он все так же стоял — слуга со свечами в руке. Райнхарт почувствовал, что много лет не разговаривал ни с кем, стараясь, чтобы его поняли. И вот еще что: можно было говорить о чем угодно, о ночном дожде за окном, о сене, об этих местах вообще, о городе, о Гортензии и ее жизни, о ее муже, о ее детях, обо всем — но только не о прошлом! Его нельзя было упоминать, это были словно ворота, за ними осталось так много уже минувшего, лишенного будущего, и все случившееся потом, все, что было с таким трудом достигнуто, все, о чем он передумал, высилось теперь над ним, как колеблющаяся башня, — теперь, когда это самое минувшее вдруг оказалось перед ним во плоти и наяву. Гортензия мало изменилась. Хотя, как он знал, у нее были дети. Правда, прическа стала другой.

Гортензии тоже было не легче, чем ему; ей надо было сообразить, что говорить дальше.

— Отец умер, — произнесла она.

— Я слышал.

— Все они когда-нибудь умирают…

Потом снова они только слышали дождь, а свечи моргали от прохлады, врывавшейся в комнату. Дождь превратился в настоящий потоп. Гортензия сидела молча, положив руки на колени, и перебирала пальцами.

— Что касается твоей дочери, — сказал Райнхарт, — то я не знал, кто ее мать. Аннемари спросила меня, что ей делать, и я честно дал ей совет, вот и все. Если у нее хватит сил разорвать путы, подумал я, она не будет спрашивать разрешения…

— А если сил не хватит?

— Так для этого и путы. В том-то и смысл их, думается мне. Те, кто повинуется, достигают большего, они счастливее… Почему ты смотришь на меня?

Гортензия встала.

— Тогда хорошо, — сказала она, стоя у окна, — если ты правда думаешь так, как сказал Аннемари.

— Почему нет?

— Бывают и другие мысли.

Добавлять Гортензия ничего не стала.

— С тех пор как я познал свою собственную жизнь, — сказал Райнхарт, — с тех пор как я занимаюсь шпалерниками, вижу растения, которых не коснулась жестокая рука, принуждающая и подрезающая их, я стал кое о чем думать иначе.

Каждый хотел бы стать господином, никто не желает служить; от этого оказались исковерканными больше жизней, чем от того, что ребенку не дали испытать радости. Слишком мало людей имеют собственную цель и обладают достаточной силой, чтобы обходиться без повиновения. Все остальные достигнут большего, если будут повиноваться.

— Между прочим, это было очень странно, — сказала Гортензия. — Аннемари много говорила нам о тебе, а тут вдруг заговорила совершенно иначе, она заплакала, когда рассказала о твоем суровом совете; она была очень разочарована тобой!

— Я чувствовал это.

— Я не хочу мешать встрече моих детей с жизнью, — продолжала Гортензия. — В конце концов, это их собственная юность, и мне не нравится, когда им то и дело запрещают быть юными только потому, что для родителей так проще. — Райнхарт ничего не ответил на это, отмолчался, и тогда Гортензия воскликнула, словно возражая: — Я знаю, что ты думаешь!.. (Но это неправда, подумала она.) Ты думаешь, что я толкаю своих детей на свободу из-за раскаяния, что не испытала этой свободы сама. Конечно, это большое искушение! Я признаю это. Я знаю, никогда не следует принуждать детей расплачиваться за наши собственные неисполненные желания — у нас только одна жизнь, и надо с этим смириться.